Ниже публикуется Лекция "Первая мировая война: крах капитализма", прочитанной национальным секретарем Партии Социалистического Равенства (Socialist Equality Party) Австралии и членом Редакционной коллегии МСВС Ником Бимсом в рамках летней школы американской Партии Социалистического Равенства и МСВС, которая проводилась с 14 по 20 августа 2005 года в Анн-Арборе, штат Мичиган.

Работа Троцкого Война и Интернационал

В своей книге Война и Интернационал, первоначально опубликованной в виде серии статей в газете Голос в ноябре 1914 года, Лев Троцкий дал самый выдающийся и дальновидный анализ войны, которая разразилась всего за три месяца до того. Подобно всем другим марксистским лидерам того времени, включая, прежде всего, Ленина и Розу Люксембург, Троцкий был озабочен двумя взаимосвязанными вопросами: 1) истоки войны и ее отношение к историческому развитию капитализма, и 2) развитие стратегии для международного рабочего класса вследствие предательства лидеров Второго Интернационала — прежде всего, вождей германской социал-демократии, — которые отреклись от решений своих съездов и обеспечили поддержку своим "собственным" господствующим классам на почве национальной обороны.

Для Троцкого самая жгучая теоретическая задача, от решения которой зависели все стратегические и тактические суждения, состояла в том, чтобы осмыслить начало войны в историческом контексте развития мировой капиталистической экономики.

Маркс разъяснял, что эпоха социальной революции наступает тогда, когда "материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими отношениями производства". В такой момент эти отношения превращаются из форм развития производительных сил в их оковы.

В этом состоит значение Первой мировой войны. Она вскрыла тот факт, что вся система национальных государств, которая была связана с исторически беспрецедентным экономическим ростом предшествующих четырех десятилетий — настоящий трамплин для скачка производительных сил, как однажды выразился Троцкий — стала оковами для их дальнейшего рационального развития. Человечество вступило в эпоху социальной революции:

"Производительные силы, которые развил капитализм, переросли границы нации и государства, — писал Троцкий в самом первом предложении своего анализа. — Национальное государство, современная политическая форма, является слишком узкой для эксплуатации этих производительных сил. Поэтому естественной тенденцией нашей экономической системы является стремление разрушить государственные границы. Весь земной шар, земля и море, на поверхности, также как и внутри, стали одной хозяйственной мастерской, различные части которой неразрывно связаны друг с другом" [1].

Для Троцкого этот процесс, характеризуемый сегодня как глобализация, имел далеко идущее значение. Если бы прогресс человечества можно было свести к единому знаменателю, то это определенно была бы производительность труда, рост которой дает материальную основу для развития человеческой цивилизации. И увеличение производительности труда неотделимо связано с развитием производительных сил на местном, региональном и мировом уровнях. Развитие производительных сил в мировом масштабе продвигалось быстрыми темпами в последние десятилетия девятнадцатого века под эгидой растущих капиталистических держав.

Но этот процесс становился все более противоречивым, ибо, как объяснял Троцкий, "капиталистические государства вели борьбу за подчинение охватывающей весь мир экономической системы интересам прибыли буржуазии каждой страны. Что политика империализма продемонстрировала в большей степени, чем что-либо еще, так это то, что старое национальное государство, которое было создано в войнах 1789-1815, 1848-1859, 1864-1866 и 1870 годов, изжило себя. Текущая война является по существу восстанием производительных сил против политической формы нации и государства. Она означает крах национального государства как независимого экономического образования" [2].

Задача, которая стояла перед человечеством, заключалась в обеспечении гармоничного развития производительных сил, которые полностью переросли структуру национальных государств. Однако различные буржуазные правительства предлагали разрешить эту проблему "не посредством разумной, организованной кооперации всех производителей человечества, а посредством эксплуатации мировой экономической системы капиталистическим классом победившей страны, которая благодаря этой войне должна будет превратиться из великой державы в мировую державу" [3].

Эта война, утверждал Троцкий, означала не только закат национального государства как независимого экономического образования, но и конец прогрессивной исторической роли капиталистической экономики. Система частной собственности и вытекающая из нее борьба за рынки и прибыли угрожала самому будущему цивилизации.

"Будущее развитие мировой экономики на капиталистической основе означает бесконечную борьбу за все новые сферы капиталистической эксплуатации, которые должны быть получены из одного и того же источника — земли. Экономическое соперничество под флагом милитаризма сопровождается грабежом и разрушением, которые попирают элементарные принципы человеческого хозяйства. Мировое производство восстает не только против беспорядка, производимого национальными и государственными границами, но также и против капиталистической экономической организации, которая сегодня превратилась в варварскую дезорганизацию и хаос. Война 1914 года является самым колоссальным крахом в истории экономической системы, разрушенной своими собственными внутренними противоречиями" [4].

Использование термина "крах" не было случайным. Оно являлось прямым ответом на ревизионизм Бернштейна, который стремился удалить революционную сердцевину марксистской программы, утверждая, что "теория краха" Маркса была опровергнута фактами. Теперь история вынесла свой вердикт ревизионистским возражениям. Экономические тенденции, которые, по утверждению Бернштейна, смягчали и преодолевали противоречия капиталистического способа производства, в действительности подняли их на новую ужасную высоту.

Этот анализ объективного исторического значения войны имел непосредственный смысл для перспектив рабочего класса. Следовало полностью порвать с националистической и эволюционной политикой Второго Интернационала. Против тех, кто утверждал, что первой задачей рабочего класса была национальная оборона, после которой могла бы возобновиться борьба за социализм, Троцкий объяснял, что рабочий класс не может быть "заинтересован в защите отжившего и устаревшего национального "отечества", которое стало главным препятствием экономическому развитию".

Главной темой, проходящей через весь анализ Троцкого, было утверждение, что развитие империализма и начало войны означали зарождение новой эпохи в развитии человеческой цивилизации.

"Империализм, — писал он, — представляет капиталистически-хищническое выражение прогрессивной тенденции экономического развития: построить человеческое хозяйство в мировых размерах, освободив его от стесняющих оков нации и государства. Голая национальная идея, противостоящая империализму, не только бессильна, но и реакционна: она тащит человеческое хозяйство назад, в пеленки национальной ограниченности" [5].

Развитие империализма и начало войны были противоречивым выражением того факта, что в процессе становления находилась новая форма социальной организации. Следовательно, не могло быть возврата к довоенному status quo, ибо та эпоха ушла в историю.

Единственным способом ответить на "проблему империализма" было "противопоставить ей в качестве практической программы дня социалистическую организацию мировой экономики. Война является методом, которым капитализм в кульминационном пункте своего развития стремится разрешить неразрешимые противоречия. Этому методу пролетариат должен противопоставить свой собственный метод, метод социальной революции" [6].

Можно сказать без боязни преувеличения, что с самого начала войны все идеологические и политические ресурсы капиталистических господствующих классов были сконцентрированы на одном существенном пункте: опровержении марксистского анализа, согласно которому начало Первой мировой войны означало историческое банкротство капиталистической системы и необходимость ее замены международным социализмом, чтобы двинуть вперед рациональное развитие производительных сил человечества.

В разгар самого конфликта буржуазные политики всех сторон стремились возложить ответственность за войну на своих противников: для британских политиков война была результатом германской агрессии, которая привела к нарушению Германией бельгийского нейтралитета; для германских господствующих классов проблемой было русское варварство и попытки других держав воспрепятствовать Германии занять законное место в мировом экономическом порядке; для французской буржуазии война была борьбой против германского угнетения, невзирая на союз Франции с царизмом. А по ее окончании победители пытались освободить себя от ответственности за конфликт внесением в Версальский договор статьи о "вине за развязывание войны", возлагая ответственность на Германию.

Для президента США Вудро Вильсона, имевшего склонность к истории, ответственность за войну лежала на политических методах девятнадцатого века, основанных на так называемом равновесии сил, тайной дипломатии и союзах. Анализ Вильсона объяснялся, по крайней мере, отчасти, его пониманием того, что для того, чтобы капитализм пережил потрясение войны, необходимо продвигать новую перспективу, апеллируя к демократии и свободе. Важно отметить, что когда Вильсон подготавливал известные "Четырнадцать пунктов", на которых он собирался основывать американские усилия по реорганизации послевоенного порядка и дать мировую гарантию демократии, Вильсон предпринял изучение брошюры Троцкого Война и Интернационал.

После войны британский премьер-министр военного времени Ллойд-Джордж пытался освободить всех буржуазных политиков от ответственности за развязывание войны. Она началась почти нечаянно, из-за путаницы. Никто, говорил он, из "глав правительств совершенно не предполагал войны" в июле 1914 года. Она была чем-то таким, во что они "соскользнули, или, скорее, потеряли равновесие и оступились". Он снова повторил этот аргумент в своих воспоминаниях о войне: "Нации соскользнули с края в кипящий котел войны без какого-либо признака понимания или беспокойства". Никто не хотел войны [7].

По прошествии более чем девяти десятилетий вопрос об истоках Первой мировой войны все еще имеет непосредственную важность и значение. Причину этого найти нетрудно. Она заключается в том факте, как отмечал американский историк и аналитик внешней политики Джордж Ф. Кэннан, что война была "огромным зародышем-катастрофой этого века". Повседневные убийства в окопах, из которых молодых людей, волна за волной, посылали "наверх", открыли новую эпоху варварства и смерти миллионов.

Каковы же истоки этой катастрофы? Коренятся ли они в самом капиталистическом способе производства? Если так, то разве это не приводит к выводу о необходимости упразднения капитализма? Эти вопросы не утрачивают своего значения. Причина лежит в том факте, что, по словам известного французского историка Илии Халеви (Elie Halevy), "мировой кризис 1914-1918 годов был не только войной — войной 1914 года, — но и революцией — революцией 1917 года". Революция не просто стала продуктом войны. Она понималась ее руководством как открытие дороги вперед к выводу человечества из пучины варварства, в которую оно было ввергнуто капиталистическими господствующими классами.

Истоки войны

Война 1914 года и революция 1917 года — эти два великих события, которые открыли и в огромной степени продолжают определять современную историческую эпоху. Вот почему мы обнаруживаем, что даже несмотря на то, что после развала Советского Союза тысячу раз заявляли о смерти и похоронах марксизма, защитники современного порядка ощущают необходимость в своем анализе истоков Первой мировой войны заявить об этом в тысячу первый раз.

В своей книге о Первой мировой войне британский историк Найол Фергюсон (Niall Ferguson) вспоминает резолюцию Штутгартского конгресса Второго Интернационала, проходившего в 1907 году. "Войны между капиталистическими государствами, — заявлялось в резолюции, — являются, как правило, результатом их конкуренции за мировые рынки, поскольку каждое государство озабочено не только консолидацией своего собственного рынка, но также и захватом новых рынков... Затем, эти войны вырастают из бесконечной гонки вооружений милитаризма... Войны, поэтому, внутренне присущи природе капитализма; они прекратятся, только когда капиталистическая экономика будет упразднена" [8].

Согласно Фергюсону, сами события опровергли анализ марксизма. "К неудобству для марксистской теории", заявляет он, вряд ли существует хоть какое-то свидетельство того, что даже перспектива экономических выгод "привела к тому, что предприниматели хотели большой европейской войны", в то время как "в Лондоне подавляющее большинство банкиров было приведено в смятение такой перспективой, — в немалой степени потому, что война угрожала банкротством большинству, если не всем ведущим банкам, принимавшим участие в финансировании международной торговли" [9].

После цитирования ряда предпринимателей и банкиров, которые выступали против войны, Фергюсон излагает то, что он считает своим козырем в опровержении анализа марксистского движения: "Представитель тяжелой промышленности Гуго Штиннес (Hugo Stinnes), — заявляет он, — был столь не заинтересован в идее войны, что в 1914 году он учредил Union Mining Company в Донкастере, с видами на применение германской технологии к британским каменноугольным бассейнам. Марксистское объяснение истоков войны может быть отправлено в мусорную корзину истории, вместе с режимами, которые наиболее интенсивно его поощряли " (курсив Н.Б.) [10].

Фергюсон использует грубый метод, употреблявшийся столь многими в прошлом. Согласно его точке зрения, для того, чтобы анализ марксизма был жизнеспособным, мы должны быть в состоянии показать, как политические лидеры принимали свои решения на основе некоего учета прибылей и издержек экономических интересов, или что существовал тайный сговор предпринимателей и финансистов, действующих за кулисами и дергающих за веревочки правительство. Неспособность найти то и иное, утверждает он, вырывает почву из-под ног марксистского доказательства.

Прежде всего, следует сказать, что выбор Фергюсоном Гуго Штиннеса в качестве представителя мирной природы германского крупного капитала является довольно неудачным. Всего через несколько месяцев после событий, изложенных Фергюсоном, когда война разразилась и первоначальное положение казалось благоприятным для быстрой победы Германии, Штиннес находился в центре обсуждений в германском правительстве и деловых кругах послевоенных планов по разделу Франции — прежде всего отделению ее месторождений железной руды в Нормандии, в которых он имел значительный финансовый интерес.

Один немецкий историк отметил: "С поворотом к новому веку... удерживая тенденцию к вертикальной концентрации в угольной и сталелитейной индустрии, тяжелая промышленность начала распространять свою сферу через границы Германской империи в Бельгию и северную Францию. Германские концерны неуклонно приобретали значительное число крупных авуаров в железорудных и угольных шахтах этих регионов. В самом деле, масштаб обязательств германской тяжелой промышленности в Бельгии и северной Франции оказывается почти прототипом планов по формальной территориальной аннексии этих регионов, которые позднее обнаруживались среди германских военных целей в ходе Первой мировой войны" [11].

Фергюсон полагает, что сможет доказать свою точку зрения против марксизма и его анализа, согласно которому война вырастает как неизбежный продукт капиталистического способа производства — борьбы за рынки, прибыли и ресурсы — если продемонстрирует, что ведущие предприниматели и банкиры не хотели войны и что она угрожала их интересам.

Но такая демонстрация, даже если она осуществима, не могла бы доказать ничего. Положение, на котором настаивает марксизм, заключается не в том, что капиталистический класс просто субъективно решается на войну, а в том, что, в конечном счете, война является результатом объективной логики и противоречий системы капиталистической прибыли, которые сами по себе действуют за спинами как политиков, так и предпринимателей. В определенный момент эти противоречия создают условия, при которых политические лидеры чувствуют, что они не имеют выбора, кроме как обращения к войне, поскольку они должны защищать интересы своих государств.

Если принять логику Фергюсона, то можно было бы также просто доказать, что колебания в бизнес-цикле — в особенности, рецессии — тоже не являются продуктом противоречий капиталистической системы. В конце концов, ни крупный предприниматель, ни банкир или капиталистический политик не хотят рецессий — это плохо как для бизнеса, так и для политики, — и все они предпринимают энергичные усилия, чтобы избежать их. Но рецессии и еще более серьезные спады, тем не менее, происходят и иногда делаются еще более жестокими, чем они могли бы быть при других обстоятельствах, именно из-за усилий лидеров бизнеса и политиков предотвратить их.

Еще одна недавно опубликованная книга также рассматривает точку зрения марксизма на истоки войны, хотя и с несколько иной перспективы. Британский историк Хью Стрейчэн (Hew Strachan) указывает на то, что система альянсов сыграла решающую роль не только в неудаче предотвратить войну, но что эти альянсы в действительности способствовали развязыванию войны. Когда в июле 1914 года разразился кризис, писал он, "каждая держава, эгоцентрически ощущающая свою собственную потенциальную слабость, считала себя вынужденной рваться в бой, так как ее статус великой державы был бы утрачен, если бы она не смогла действовать".

Стрейчэн правильно утверждает, что июльский кризис нельзя брать сам по себе. Позиции, занятые ведущими державами, стали результатом предшествующих кризисов и решений, принятых для их разрешения. "Россия должна поддержать Сербию, потому что она не сделала этого в 1909 году; Германия должна поддержать Австро-Венгрию, потому что она уступила в 1913 году; Франция должна выполнить обязательства перед Россией, повторял Пуанкаре с 1912 года; британский видимый успех в посредничестве поощрял новые усилия в 1914 году". Однако, "мягкость", которая характеризовала международные отношения, когда разразился первый крупный кризис вокруг Марокко в 1905 году, проложила путь к определенной жесткости в международной системе.

"Такие объяснения, — продолжает Стрейчэн, — являются немодно политическими и дипломатическими. Экономическое и имперское соперничество, более долгосрочные факторы, помогают объяснить рост международной напряженности в десятилетие, предшествующее 1914 году. Экономическая депрессия подталкивала к стимулированию экономической конкуренции в национальных границах. Однако торговля была международной по своей ориентации; экономическое взаимопроникновение являлось мощным коммерческим аргументом против войны. Империализм, как Бетман-Гольвег пытался показать в своем стремлении к ослаблению напряженности, мог бы оказаться противоположным союзным блокам. Более того, даже если экономические факторы помогают в объяснении долгосрочных причин, трудно понять, как они умещаются в точную механику самого июльского кризиса. Торговые круги в июле были напуганы перспективой войны и предвиденным крахом кредита; Бетман-Гольвег, [русский] царь и Грей предвидели экономическую дезорганизацию и социальный развал. В непосредственном смысле ленинская интерпретация войны как последней стадии упадка капитализма и империализма, войны как способа регулирования внешнего экономического дисбаланса и разрешения внутренних кризисов не может быть взята в качестве объяснения причин Первой мировой войны. В самом деле, то, что остается поразительными относительно этих горячих июльских недель, так это роль не коллективных сил и не долгосрочных факторов, а роль личности " (выделено Н.Б.) [12].

Стрейчэн пытается опровергнуть марксистский анализ войны противопоставлением долгосрочных экономических процессов, которые, как он признает, оказывают действие, индивидуальным решениям, политическим и дипломатическим, принимаемым политиками в короткий промежуток времени. Конечно, таким способом можно легко показать, что марксистский анализ любого исторического события является ложным, потому что решения всегда принимаются в короткий промежуток времени — очередь продолжительного процесса никогда не наступает, поскольку история всегда является рядом событий, которые сами по себе происходят в течение короткого времени.

Проблема здесь заключается не в марксизме, а в представлении как противоположностей процессов, которые в действительности являются частью единого целого. Марксистский анализ исторического процесса не отвергает роли индивидуального фактора, равно как и фактора принятия политических решений. На самом деле он утверждает, что экономические процессы, которые составляют движущие силы исторического процесса, могут реализоваться только через сознательные решения. Это не означает, однако, что реакция политиков является просто автоматическим или программируемым ответом на экономические процессы. Никоим образом не существует только одного единственного выхода при данном сочетании обстоятельств. В действительности решения, принимаемые в определенный момент, могут быть решающими для хода будущего развития. Но сам этот ход, в конечном счете, определяется результатом долговременных экономических процессов, а не желаниями и намерениями тех лиц, которые принимают решения.

Человек, объяснял Маркс, принимает решения, но не в условиях абсолютного произвола. Напротив, он делает это при обстоятельствах, которые созданы предшествующими поколениями. То же касается капиталистических политиков и дипломатов.

Как признает сам Стрейчэн, решения, которые были приняты в ходе июльского кризиса и привели к войне, принимались в условиях, которые сформировались предшествующими решениями более ранних кризисов. Но этого недостаточно, чтобы на этом остановиться. Необходимо исследовать, почему эти кризисы продолжали возникать. Что было такого в структуре международной политики, что приводило к тому, что великие державы постоянно оказывались в ситуации, в которой они оказывались на грани войны? Это требует исследования долговременных экономических процессов, которые действовали в то время, и их отношения к историческому развитию мирового капиталистического хозяйства.

Для Австро-Венгрии вопросы, связанные с убийством эрцгерцога Фердинанда, включали проблему не меньшую, чем сохранение самой империи. Существовало ясное понимание того, что следовало ухватиться за возможность разобраться с Сербией и блокировать, если и не окончательно пресечь, ее притязания на то, чтобы играть роль, сыгранную Пьемонтом в процессе объединения Италии, и завершить национальное объединение южных славян. Но повторение итальянского опыта означало конец империи, уже сталкивавшейся с растущим подъемом противодействия со стороны угнетенных национальностей внутри ее границ.

Рост национальной оппозиции, вопреки выводам, к которым пришло полицейское сознание, был не просто работой агитаторов и демагогов, а результатом роста капиталистических отношений в Восточной и Юго-Восточной Европе в последние десятилетия девятнадцатого века.

"Балканский полуостров, — писал Троцкий, — вступил на путь капиталистического развития, и именно этот факт поднял вопрос о национальном самоопределении балканских народов как национальных государств до исторического вопроса дня" [13].

Но путь к национальному самоопределению был блокирован существованием Австро-Венгерской империи. Более того, сохранение Австро-Венгерской империи было важным не только для Габсбургов, это имело не меньшее значение и для господствующих классов Германии. В самом деле, было показано, что серия требований и ультиматумов, которые, в конце концов, привели к развязыванию войны, выросли из настойчивого требования Германии, чтобы Австрия приняла необходимые меры для того, чтобы разобраться с Сербией.

После первого обсуждения вопроса о пропаганде великой Сербии и действий царского режима на Балканах, официальная правительственная публикация, изданная в то время, сделала явными долговременные стратегические интересы Германской империи, которые скрывались за ее требованием, чтобы Австро-Венгрия предприняла решительные действия, даже с риском спровоцировать войну.

"Австрия, — утверждалось в этом документе, — вынуждена признать, что смотреть на действия по ту сторону границы и оставаться пассивной несовместимо с достоинством или самосохранением монархии. Имперское правительство информировало нас об этом взгляде и спросило о нашем мнении. Мы могли откровенно сказать нашему союзнику, что согласны с его оценкой и уверили его в том, что любое действие, которое он может найти необходимым для того, чтобы положить конец движению в Сербии против австрийской монархии, встретит наше одобрение. Поступая таким образом, мы хорошо понимали тот факт, что возможные военные действия со стороны Австро-Венгрии могут втянуть Россию и могут, в соответствии с условиями нашего союза, вовлечь нас в войну".

"Но ввиду жизненных интересов Австро-Венгрии, которые были поставлены на карту, мы не могли советовать нашему союзнику проявить мягкость, несовместимую с его достоинством, или отказать ему в поддержке в момент такого грозного предзнаменования. Мы тем менее были способны поступить таким образом, потому что наши собственные интересы также были поставлены под серьезную угрозу упорной агитацией в Сербии. Если сербам, при помощи России и Франции, будет позволено подвергать опасности стабильность соседней с нами монархии, то это может привести к постепенному развалу Австрии и к подчинению всех славянских народов российскому господству. [И] это, в свою очередь, могло бы сделать положение германской нации в Центральной Европе довольно опасным. Ослабленная морально Австрия, разваливаясь вследствие успехов русского панславизма, не может быть союзником, на которого мы могли бы надеяться и от которого мы могли бы зависеть, поскольку стоим перед лицом все более угрожающего отношения наших соседей на востоке и на западе. Поэтому мы развязываем Австрии руки в ее действиях против Сербии" [14].

Причины настойчивого требования Германии, чтобы Австро-Венгрия осуществила решительные действия, даже с риском войны, следует искать в историческом развитии германского капитализма в течение предшествующих четырех десятилетий.

После образования Германской империи в 1871 году новый рейхсканцлер Бисмарк заявил, что Германия является "удовлетворенным" государством, которое не стремится к дальнейшим завоеваниям или колониям. Политика Бисмарка была нацелена на сохранение германских позиций в Европе. Но образование империи и масштабные экономические процессы, которые развязало это событие, означали, что баланс сил, который сохранялся после окончания наполеоновских войн, быстро разрушался.

В течение менее чем четырех десятилетий Германия прошла путь от состояния относительной отсталости до положения второй в мире по мощи промышленной державы. Уже к концу века она обогнала Францию и бросала вызов Великобритании в важных областях. Само расширение германской экономики ставило две проблемы: доступ к сырью — в особенности, к железной руде для роста сталелитейной промышленности — и необходимость обеспечить новые рынки. Более того, сам процесс индустриализации порождал социальную и политическую напряженность внутри Германии между растущими промышленными концернами и классом землевладельцев-юнкеров, а также между быстро растущим рабочим классом и классами-собственниками в целом.

Все в большей степени к концу века империя оказывалась слишком маленькой для германского капитализма, которому ее образование дало мощный толчок. Требовались новая ориентация и политика. Это осуществилось в форме Weltpolitik, или мировой политики, провозглашенной кайзером Вильгельмом II в 1897 году. Континентальная политика, проводимая Бисмарком, все более устаревала в новую эпоху империализма, когда Британия и Франция были заняты завоеванием колоний, ставящим под их контроль новые ресурсы, со скрытой угрозой того, что германские интересы могут быть не учтены.

В марте 1900 года германский канцлер фон Бюлов объяснял в ходе дебатов, что то, что он понимает под "мировой политикой", являлось "просто поддержкой и продвижением задач, которые выросли из нашей промышленности, нашей торговли, рабочей силы, интеллекта и деятельности нашего народа. Мы не имели намерения проводить агрессивную политику экспансии. Мы только хотели защитить жизненно важные интересы, которые у нас есть согласно естественному ходу вещей по всему миру" [15].

Замечание о том, что функционирование Германии как мировой державы естественно вырастало из образования Германской империи, являлось широко распространенным взглядом в политических, деловых и интеллектуальных кругах. Это было ясно сформулировано Максом Вебером в его вступительной лекции, прочитанной во Фрейбурге в 1895 году. "Мы должны понимать, — заявил Вебер, — что объединение Германии было юношеской выходкой, которую нация позволила себе в почтенном возрасте и которую из-за своей дорогой цены лучше было бы оставить неосуществленной, если бы это означало конец, а не начальный пункт германской политики мировой державы".

В разгар войны в лекции, прочитанной 22 октября 1916 года, Вебер снова указал на связь между образованием империи и противоборством, которое шло сейчас в Европе: "Если бы не желали рисковать этой войной, — подчеркнул он, — мы оставили бы империю без основания и остались бы нацией маленьких государств" [16].

Проведение Weltpolitik в первом десятилетии века привело к серии международных кризисов, поскольку ведущие державы стремились продвигать свои интересы. Для Германии это был вопрос о получении экономического плацдарма и утверждении себя на мировой арене, в то время как для более старых империалистических держав, Британии и Франции, центральным вопросом все сильнее становилась необходимость отбросить назад этого нового опасного конкурента.

Однако менее чем через десятилетие после своего начала Weltpolitik и связанная с ней программа масштабного военно-морского строительства испытали нечто вроде кризиса. В двух конфликтах с Францией вокруг Марокко Германия была оттеснена, а во втором случае даже не получила поддержку своего союзника Австро-Венгрии. Внутренние проблемы также нарастали.

Одним из побуждений к Weltpolitik и осуществлению военно-морской программы было то, что они обеспечивали концентрацию для выковывания национального единства или, по меньшей мере, единства всех собственников и средних классов против возникающей угрозы организованного рабочего класса. Но огромная стоимость военно-морской программы создавала проблемы в ее финансировании. Между тем, стабильность режима ставилась под угрозу ростом рабочего класса, что отражалось в расширении поддержки избирателей Социал-демократической партии (СДПГ), ставшей самой большой партией Рейхстага в ходе выборов 1912 года.

Лидер Всегерманского союза характеризовал это настроение следующим образом: "имущие и образованные [классы] чувствуют, что от них отрекаются в политическом отношении и что их подавляют посредством голосования масс. Предприниматели, которые благодаря развитию в течение последних десятилетий стали столпами нашей национальной экономики, увидели себя подвергнутыми деспотической власти трудящихся классов, которые подстрекаются социализмом" [17].

Историк Ф.Р. Бергхан (V.R. Berghahn) ссылался на "состояние паралича", которое развилось после 1912 года и угрожало всему имперскому порядку:

"Внутренний паралич не был соответствующим средством сохранения status quo... Может быть, внешняя война могла бы действовать как катализатор обновленной стабилизации положения прусско-германской монархии как внутри страны, так и за границей?.. Эта идея не была чужда влиятельным политическим и военным кругам, и события 1913 года много сделали для усиления этого типа мышления. Принимая во внимание их ощущение того, что время уходит, но также и их понимание того, что они все еще имеют преимущество над своими внешними и внутренними противниками, консервативные элиты испытывали все большее искушение использовать свои превосходящие силы, пока не стало слишком поздно" [18].

Стремились ли они сознательно к войне или нет, к 1912 году для широких слоев германских господствующих классов стало ясно, что попытка найти "место под солнцем" посредством демонстрации военно-морской мощи, вынуждая более старые империалистические державы к уступкам, зашла до некоторой степени в тупик. Дважды Германия пыталась утвердить то, что она считала своими законными экономическими правами в отношении Марокко и дважды она встречала отпор со стороны Британии и Франции. Следовало найти иной способ.

Такова была подоплека предложения, выдвинутого в 1912 году промышленником Вальтером Ратенау, ведущей фигурой в электротехническом синдикате AEG, об образовании экономического блока в Центральной Европе, в котором преобладала бы Германия. Ратенау предложил план Mitteleuropa кайзеру и Бетман-Гольвегу.

Объемы немецкой торговли были самыми высокими в мире, и растущая экономика становилась все более и более зависимой от импортируемого сырья. Однако Германия, в отличие от своих конкурентов, Соединенных Штатов и Британии, еще не определила ясно сферу экономического преобладания, как это сделали они, в рамках обеих Америк и Британской империи. Необходимо было, чтобы Германия создала центрально-европейский экономический блок, который образовал бы основу для ее дальнейшего усиления как экономической державы.

Юго-Восточная Европа приобретала все большее экономическое значение. К 1913 году более половины германских иностранных инвестиций в Европе было сконцентрировано в области между Веной и Багдадом. Это составляло почти 40 процентов всех мировых инвестиций Германии.

Программа Mitteleuropa вовсе не заменила Weltpolitik. Наоборот, она могла быть средством осуществления целей последней при условиях, когда десятилетние попытки использовать военно-морскую мощь привели к малым результатам.

Как отмечал Ратенау в декабре 1913 года: "Возможность для больших германских приобретений упущена. К несчастью для нас, мы ничего не захватили и не получили ничего". Германия, утверждал он, будучи самой сильной, самой богатой, самой населенной и самой промышленно-развитой страной в Европе имеет справедливое право притязать на большую территорию. Однако, поскольку откровенный захват оказался под вопросом, единственной альтернативой была "борьба за центрально-европейский таможенный союз, к которому западные страны раньше или позже присоединились бы, нравится им это или нет. Это создало бы экономический союз, который был бы равен или, возможно, даже превосходил бы Америку" [19].

Вспоминая 1917 год, Густав Штреземан, ведущий член Национал-либеральной партии и выразитель могущественных промышленных интересов, суммировал озабоченность растущих слоев германской промышленности следующим образом:

"Мы видели, как другие захватывают миры, в то время как мы, чье экономическое и национальное положение [было] критическим, мы, которые являлись растущим народом с растущей экономикой и растущей мировой торговлей, наблюдали за тем, как мир все больше делился на сферы интересов; мы видели мир под властью других, а области, в которых мы были вольны вести конкуренцию, ставшую нашим экономическим дыханием жизни, все больше сокращались" [20].

Высказывания Штреземана суммировали мнение германских политических и деловых кругов ко времени начала войны. Германия была блокирована в военном, политическом и экономическом отношении. В определенный момент она была бы вынуждена атаковать.

Курс на Mitteleuropa, в которой бы преобладала Германия, был стержнем политических целей войны, раскрытых канцлером Бетман-Гольвегом в начале сентября 1914 года, когда казалось, что быстрая победа над Францией не за горами.

Целью войны, заявил он, было обеспечить положение Германии на востоке и на западе "на все времена". "С этой целью — продолжал он, — Франция должна быть настолько ослаблена, чтобы она не могла подняться вновь как великая держава; Россия должна быть отброшена от германской границы так далеко, насколько это возможно, а ее господство над нерусскими зависимыми народами разрушено".

Франция должна уступить железорудное месторождение в Брийи, необходимое для снабжения рудой "нашей промышленности", и принуждена заплатить военную контрибуцию "настолько высокую, чтобы помешать [ей] расходовать сколько-нибудь значительные суммы на вооружение в течение последующих 15-20 лет".

Бетман-Гольвег продолжал: "Более того, торговый договор, который сделает Францию экономически зависимой от Германии, обеспечит французский рынок для нашего экспорта и сделает возможным исключение британской торговли из Франции. Этот договор должен гарантировать нам промышленную свободу движения во Франции таким образом, чтобы германские предприятия больше не могли получать иного обращения со стороны Франции".

Бельгия, если ей будет позволено продолжать существовать к качестве отдельного государства, должна быть низведена до уровня вассальной нации с предоставлением ее побережья в распоряжение германских военных и сведена в экономическом смысле до положения германской провинции. Люксембург станет германской федеральной землей и получит часть бельгийской территории.

"Мы должны создать центрально-европейскую экономическую ассоциацию посредством общих таможенных договоров, включающих Францию, Бельгию, Данию, Австро-Венгрию, Польшу и, возможно, Италию, Швецию и Норвегию. Эта ассоциация не будет иметь какой-либо общей конституционной верховной власти, и все ее члены будут формально равны, но на практике будут находиться под германских руководством и должны стабилизировать экономическое преобладание Германии над Mitteleuropa" [21].

Британский историк Джеймс Джолл (James Joll) признает важность программы Mitteleuropa в определении германских целей войны, как только конфликт начался, но утверждает, что нельзя сказать, что эти цели были побудительным фактором в развязывании войны:

"Некоторые споры остаются относительно того, насколько программа, сформулированная после того, как война началась, необходимо является свидетельством непосредственных причин принятия решений начать войну двумя месяцами раньше. Мы никогда не узнаем наверняка, что было на уме у Бетмана и его коллег в июле 1914 года или в чем они видели приоритет среди многих соображений, которые следовало принимать в расчет. Действительно ли они объявляли войну, чтобы достичь эти экономические и геополитические цели или из-за ряда более непосредственных причин, — это никогда не может быть определено. Что является определенным, так это то, что раз война началась, то самые воинственные начали думать о выгодах, которые они могут получит в случае победы. Британцы думали о ликвидации германского торгового и промышленного соперничества на многие годы вперед, чтобы также положить конец угрозе со стороны германского военно-морского флота. Французские железные и стальные магнаты из Comite des Forges [синдиката металлургической промышленности] начинали, подобно своим германским противникам, думать о территориальных приобретениях, которые могли бы гарантировать им контроль над сырьем. Русские сразу же имели виды на Константинополь, чтобы добиться постоянного контроля над выходом из Черного моря. Возможно, следует делать различие между целями войны, за которые страна вела войну, и целями мира, условиями, на которых она надеялась заключить мир, раз война началась и победа казалась близкой" [22].

Целью этих тонких различений, не говоря уже о мелочном педантизме, является опровержение марксистского тезиса о том, что движущие силы войны коренились в экономических и геополитических противоречиях ведущих капиталистических держав.

Что касается Германии, то война, как указывает Фриц Фишер, не создала никаких новых целей, "а усилила надежды реализовать старые цели, которые тщетно пытались реализовать посредством политических и дипломатических средств до войны. Война воспринималась как освобождение от ограничений довоенного порядка не только в международной политике, но также и в экономической и внутриполитической областях" [23].

Однако, согласно Джоллу, поскольку невозможно точно знать, что было на уме у Бетман-Гольвега — или политиков Британии, России, Франции — в июльские дни, мы не можем утверждать, что война в конечном счете коренилась в экономических силах, которые проявились явно, когда она разразилась.

В противоположность этому методу рассмотрим подход, принятый другим историком, никоим образом не марксистом, который считал, что необходимо сконцентрироваться на фундаментальных движущих силах. "Я не придам значение предположениям, сделанным ретроспективно массой исполненных благих намерений критиков, — писал Илии Халеви (Elie Halevy), — относительно того, что такому-то и такому-то монарху, премьер-министру или министру иностранных дел в этот особый день или в тот или иной особый час следовало делать или не делать, говорить или не говорить, чтобы предотвратить войну. Пилюли для предотвращения землетрясения! Объектом моего исследования является само землетрясение" [24].

Тот факт, что политики приписывают различные мотивы своим действиям в разное время, не означает, что мы не можем установить причины войны. Напротив, это показывает, что в ходе самой войны — как и в любом великом социальном кризисе — случайные причины и мотивы оттесняются на задний план, а коренные движущие силы — которые даже могут оставаться скрытыми для тех, кто вовлечен в принятие решений — все более явно выходят на передний план. Чтобы начать войну, следует принять сознательные решения. Но это вовсе не означает, что те, кто был вовлечен в принятие решений, необходимо осознавали все экономические и исторические процессы, которые привели их к положению, при котором они не видели альтернативы действиям, предпринятым ими.

Подъем германского капитализма и европейский кризис

Подробное рассмотрение позиции Германии не следует рассматривать как выражение мнения, согласно которому Германия в большей степени ответственна за войну, чем другие великие державы, и поэтому было бы правильно сваливать на нее "вину за войну", как то предписывалось Версальским договором. Напротив, акцент на Германию вытекает из политической экономии международных отношений на рубеже веков. Прежде всего, именно динамичное развитие германского капитализма, последовавшее после образования империи в 1871 году, нарушило баланс сил в Европе.

Германия собиралась изменить status quo в соответствии с подъемом своей промышленности и продвигать свои экономические и геополитические интересы. Но поступая таким образом, она вступала в конфликт с другими великими державами, которые были удовлетворены status quo, из которого они извлекали огромные выгоды и решительно эти выгоды охраняли.

Решение Германии воспользоваться событиями в Сараево в июне 1914 года, чтобы поддержать свои позиции в юго-восточной Европе и пойти на конфронтацию с Россией, союзником России Францией и даже с Британией, если это окажется необходимым, мотивировалось соображениями о том, что необходимо действовать перед лицом ухудшающегося международного и внутриполитического положения.

Что касается Франции, то развязывание всеевропейской войны было единственным способом, посредством которого она могла сохранить свое положение на Европейском континенте. Французское преобладание в девятнадцатом веке зависело от разобщенности германских государств. Однако Франко-Прусская война и объединение Германии означали, что Франция зависела от союзов с другими державами против своего более сильного соперника.

После германской аннексии Эльзаса-Лотарингии в результате Франко-Прусской войны 1870-1871 годов Маркс указывал на неизбежное сближение Франции с Россией, которое в то время считалось немыслимым из-за огромного различия в политических системах этих двух стран. "Тот, кто не оглушен кратковременным шумом, — писал он, — и не заинтересован в оглушении германского народа, должен понимать, что война 1870 года с необходимостью влечет за собой войну между Германией и Россией, точно также как война 1866 года породила войну 1870 года. Я говорю о необходимости, если не случится нечто маловероятное, если не разразится революция в России до этого времени. Если этого не произойдет, то война между Германией и Россией может как раз теперь считаться un fait accomli [свершившимся фактом]. Излишне указывать на катастрофические последствия этого" [25].

Франция стремилась к войне с Германией не просто из-за жажды мести. За четыре десятилетия, которые прошли после аннексии, в игру вступили другие факторы. Борьба с Германией вышла за рамки Европы, поскольку обе державы стремились к захвату колоний и сфер влияния по всему миру.

Вспоминая июльский кризис, французский президент Пуанкаре ясно обозначил стратегические вопросы, которые были связаны с решением поддержать Россию и отвергнуть германское требование о том, чтобы Франция оставалась нейтральной:

"На нас было возложено два долга, трудные для согласования, но равно священные: сделать все для нас возможное для предотвращения конфликта, сделать все для нас возможное для того, чтобы, если он будет разрастаться далее, несмотря на наши усилия, мы были готовы. Однако было еще два других долга, которые временами также несли риск оказаться во взаимном противоречии: не разорвать союз, на котором Французская политика основывалась в течение четверти века, — разрыв, который мог бы оставить нас в изоляции на милость наших соперников; и, несмотря на это, делать все возможное для того, чтобы склонить нашего союзника на проявление сдержанности по проблемам, в которые мы гораздо меньше в прямой степени вовлечены, чем он" [26].

Решение Лондона о вступлении в войну на стороне Франции и России против Германии также мотивировалось долговременными стратегическими расчетами, прежде всего тем, что в определенный момент Британия должна была бы выступить против Германии, а также тем, что чем дольше откладывать противоборство, тем хуже будут позиции Британии.

Почему же нельзя было найти компромисса в способе существования между Британией и Германией? История и здравый смысл, казалось бы, указывали в этом направлении? В конце концов, обе нации никогда не воевали в прошлом, имели много общих интересов и развивали все более тесные экономические отношения — они являлись крупными рынками для продуктов друг друга. Однако возвышение Германии все больше и больше угрожало мировым позициям Британии.

За почти 20 лет до июльского кризиса министр иностранных дел Эдвард Грей (Edward Grey) суммировал свои взгляды на возвышение Германии следующим образом: "Фактом является то, что успех британской нации испортил нравы остального мира, и сегодня, когда они перестали ссориться из-за провинций в Европе и обратили свои взоры на отдаленные места, они обнаружили, что мы везде перекрыли им дорогу. Отсюда общая тенденция доставлять нам неприятности и объединяться против нас. Боюсь, что, раньше или позже, мы должны будем воевать, если среди континентальных держав не упадет некое европейское яблоко раздора" [27].

Британские политические лидеры могли, по крайней мере, абстрактно, признавать необходимость глобальной экспансии для Германии. Однако, как было сказано в меморандуме, подготовленном 1 января 1907 года Иаром Кроу (Eyre Crowe), секретарем британского министерства иностранных дел, они настаивали на "самой непреклонной решимости защищать британские права и интересы в любой части мира" [28].

Этот меморандум представлял собой подробное обсуждение стратегических вопросов, которыми следовало руководствоваться британской внешней политике в отношении к Германии и ее растущим притязаниям на статус мировой державы. Согласно Кроу, либо Германия нацеливается на общее политическое и военно-морское доминирующее влияние, либо у нее нет столь ясно очерченных амбиций, и она просто нацелена на то, чтобы использовать свое законное положение для содействия своей внешней торговле, распространяя плоды германской культуры и создавая новые германские интересы по всему миру, где бы и когда бы ни предоставлялась для этого мирная возможность.

Каким образом можно было бы говорить о различии? В действительности не было необходимости проводить такое определение, объяснял Кроу, потому что последствия для Британии будут одними и теми же. Вторая схема "может в любой стадии слиться с первой, сознательной или умышленной, схемой", и "если когда-либо эволюционная схема будет реализована, то позиции, приобретенные Германией, будут явно представлять огромную опасность для остального мира, как и схема, представленная любым хорошо обдуманным завоеванием подобных позиций посредством злонамеренного умысла".

Значение меморандума Кроу заключается в том, что он указывает на объективные процессы и тенденции, развивавшиеся в англо-германских отношениях. Какой бы ни была политика, проводимая германской политической элитой и какими бы ни были ее намерения, утверждал Кроу, сам экономический прогресс Германии и последующее распространение ее интересов в мировом масштабе представляли опасность для Британской империи, которая должна была нанести встречный удар.

Хотя и не отвергая законного права Германии на экспансию, заключал он, следовало позаботиться о том, чтобы "прояснить, что это благожелательное отношение откроет путь к решительному противодействию при первом признаке того, что британские или союзнические интересы подвергаются неблагоприятному воздействию". Единственный курс, от которого следовало отказаться, если прошлое может чему-либо учить, это "путь, устланный вежливыми британскими уступками — уступками, сделанными без какого-либо убеждения в их справедливости или не уравновешенными равными противоположными услугами. Тщетные надежды на то, что таким образом Германия может быть "умиротворена" и сделана более дружественной, должны быть решительно отброшены".

На европейском континенте Британия требовала установления "баланса сил". Но такой "баланс" подрывался самим процессом капиталистического развития. Германия стремилась распространять свои интересы, так же как и Россия, которая переживала быстрый рост в последние годы девятнадцатого и в первое десятилетие двадцатого века. Италия была новой силой на континенте, в то время как старые империи, Турция и Австро-Венгрия, находились в прогрессирующей стадии упадка.

Безотносительно к политическим линиям разных правительств, прежний европейский баланс сил был разрушен. В то же время германская экспансия, в какой бы части мира она не происходила, неизбежно приходила в столкновение с Британской империей. Логическим следствием политики, которая стремилась сохранить старый баланса сил, будучи соединена с "непреклонной решимостью" защищать британские права и интересы в каждой части мира, являлся военный конфликт.

И действительно, как признавал Черчилль в минуту откровения в ходе дебатов по военно-морскому бюджету 1913-1914 годов: "У нас есть все, что мы хотим по территории, и наше притязание наслаждаться в безопасности огромными и великолепными владениями, захваченными главным образом насильственным путем, по большей части удерживаемыми силой, часто кажется менее обоснованным для других, чем для нас" [29].

Британия уже выступила на стороне Франции в первом марокканском кризисе 1905 года. С началом второго кризиса в 1911 году проблемы стали еще более ясно очерченными. В министерстве иностранных дел Кроу определил проблему в терминах баланса сил внутри Европы.

"Германия, — отмечал он в памятной записке министерства иностранных дел, — играет по самым высоким ставкам. Если ее требования будут приняты в Конго или Марокко, или — как я полагаю, она будет пытаться делать — в обеих областях, это будет означать определенное подчинение Франции. Требуемые условия не такие, которые страна, имеющая независимую внешнюю политику, возможно, может принять. Детали статей теперь совершенно не так важны. Это проба сил, если хотите. Уступка означает не потерю выгоды или потерю престижа. Она означает поражение со всеми своими неизбежными последствиями" [30].

Этот взгляд на Марокканский кризис был широко распространен. Согласно сэру Артуру Николсону (Arthur Nicholson), несменяемому помощнику министра иностранных дел, если Германия пойдет своим путем, то тогда "наша политика с 1904 года сохранения равновесия, и, следовательно, мира в Европе", потерпит крах. Британская поддержка Франции мотивировалась страхом, что если Антанта развалится, то Франция может пойти на компромисс с Германией, открывая возможность для изоляции Британии.

Для Британии начало июльского кризиса было кульминацией конфликта, который развивался в течение предшествующих полутора десятилетий. Так как Германия не отказалась от своего требования изменить европейский и мировой порядок, или поскольку Британия не допустила огромных изменений в этом порядке, то конфликт был неизбежен. Однако ни одна из сторон не могла сойти со своих позиций, потому что то, что было поставлено на карту, было не планами, престижем или политическими программами политиков, а фундаментальными экономическими интересами государств, интересы которых эти политики представляли.

Одна опубликованная недавно книга, исследующая решения, которые привели великие державы к вступлению в войну, содержит заключение, что в Британии интересы капиталистических классов не оказывали какого бы то ни было воздействия. Британские промышленники оказывали весьма незначительное влияние на элиту, принимавшую решения, и великие финансисты лондонского Сити были приведены в ужас войной, полагая, что она обратит экономику в руины. "Что бы ни инициировало британское заявление о войне в 1914 году, это не было желание "финансовых капиталистов" нации" [31].

Будучи таким, каким оно и должно было быть, решение вступить в войну было принято в защиту позиций Британской империи, которые, в свою очередь, были основой преобладающего положения британского финансового капитала. За десятилетие до развязывания войны политик-тори Джозеф Чемберлен объяснял банкирам Сити в недвусмысленных выражениях значение империи для их деятельности.

"Вы являетесь расчетной палатой мира, — говорил он им. — Почему? Почему ваши банки процветают? Почему лондонский вексель является денежным стандартом всех коммерческих операций? Разве не из-за производительной энергии и способности, которая стоит за ним? Разве не из-за многочисленности, разнообразия и степени наших операций? Если какая-либо одна из этих вещей испытает хотя бы малейшую задержку, вы полагаете, что вы этого не почувствуете? Воображаете ли вы, что можно в этом случае занимать позиции, которыми вы справедливо гордитесь? Предположим — если такое предположение допустимо — что вы больше не имеете связей, которые вы имеете в настоящем с нашими обширными колониями и доминионами, с Индией, с нейтральными странами мира, будете ли вы тогда его расчетной палатой? Нет, джентльмены. По крайней мере это мы можем признать — что процветание Лондона тесно связано с процветанием и величием империи, центром которой он является" [32].

Стержнем, вокруг которого вращалась империя, была Индия. Британский интерес к Индии не основывался на каком-то болезненном стремлении к власти ради нее самой. Не опирался он и на психологические факторы. Индия играла центральную и все более важную роль в обеспечении самой основы британской экономической и военной мощи. Как объяснял вице-король Индии лорд Керзон в 1901 году: "Пока мы правим Индией, мы являемся самой великой державой в мире. Если мы утратим ее, то мы немедленно превратимся в третьеразрядную державу" [33].

С самого начала колониализма Индия играла решающую роль в обеспечении финансами британского капитализма. В последние десятилетия девятнадцатого века с ростом соперничающих промышленных держав (Германии и Соединенных Штатов) и в условиях все большей конкуренции на рынках эта роль стала еще более важной. Британия в течение долгого времени испытывала дефицит "видимого" торгового баланса — превышения импорта над экспортом. Но это более чем компенсировалось превышением так называемых невидимых статей платежного баланса — такими пунктами, как фрахт и страхование. Однако к концу девятнадцатого века даже этот доход становился недостаточным, и стабильность британских финансов все больше приходила в зависимость от инвестиционного дохода и выручки от так называемых внутренних сборов, налагаемых на Индию.

Индийский рынок впитывал значительную долю британского экспорта, хотя в то же время Индия имела торговый профицит с остальным миром — он вырос с 4 миллионов фунтов стерлингов до 50 млн. в течение второй половины девятнадцатого века — который затем отсасывался через сборы, уплачиваемые в пользу Британии. По словам одного исследования, до Первой мировой войны "ключ ко всей системе платежей Британии лежал в Индии, которая финансировала более двух пятых всего британского дефицита" [34].

Однако как раз когда Британия стала более зависимой от Индии, все более стали нарастать угрозы ее господству над этой колонией и стабильности империи в целом. Бурская война (1899-1902) оказалась шоком для британской элиты. То, что оценивалось как короткий конфликт — он якобы будет разрешен в течение Рождества — растянулось на более чем два года, и стоило огромной цены как людьми, так и деньгами.

Это показало ослабление военных позиций Британии, что определенно могло быть капитализировано ее конкурентами на европейском континенте. Были сделаны определенные политические выводы. Британская внешняя политика не могла больше руководствоваться линией на сохранение "блестящей изоляции", которая характеризовала ее в девятнадцатом веке. В течение пяти лет после Бурской войны была заключена серия соглашений с целью усиления британского контроля над империей.

Первым был заключен союз с Японией в 1902 году, а затем проведено урегулирование разногласий с Францией по колониальным вопросам путем соглашения 1904 года, — процесс, который был повторен в соглашении с Россией в 1907 году. В случае соглашения с Францией был признан британский контроль над Египтом, ключом к контролю над Ближним Востоком и кратчайшим путем в Индию, а в соглашении с Россией существовало явное признание британского преобладания в Афганистане и конец российской угрозы Индии с севера.

Эти меры были осуществлены, чтобы усилить британский контроль над империей. Но они привели к втягиванию Британии в конфликты европейского континента.

Война и русская революция

В своем анализе войны Джеймс Джолл (James Joll), отмечая заявления Второго Интернационала о том, что войны внутренне присущи природе капитализма и будут прекращены только когда капиталистическая экономика будет заменена, признавал, что в случае своей правильности эта концепция "давала бы самое полное объяснение развязыванию Первой мировой войны, хотя все еще оставляла бы открытым вопрос о том, почему эта конкретная война началась в определенный момент развития кризиса капитализма" [35].

Однако марксистский анализ войны не стремится точно установить, почему война разразилась в определенный момент времени, как если бы противоречия капиталистической системы действовали с железной необходимостью, которая исключала случай и случайность. Наоборот, марксизм утверждает, что законы капитализма оказывают свое влияние не прямо, а, напротив, через случайное и обусловленное.

В случае Первой мировой войны, очевидно, что без случившегося убийства австрийского эрцгерцога кризис мог бы не развиваться так, как это произошло. Даже после убийства это никоим образом не предопределяло того, что начнется война. Но нет сомнения в том, что даже если бы война была предотвращена, растущая напряженность, вытекающая из долговременных исторических процессов все более явно с начала века, привела бы, скорее раньше, чем позже, к развязыванию другого кризиса.

Хотя марксистский анализ не заявляет, что начало войны в августе 1914 года было предопределено, он устанавливает, что далеко идущие сдвиги в мировом хозяйстве стимулируют политические кризисы и международные конфликты огромной напряженности, для которых в достатке было горючего материала.

1913 год образовал поворотный пункт в долговременной кривой капиталистического развития. В продолжение предшествующих 15 лет происходил самый длительный на тот момент экономический рост в истории капитализма. Были кризисы и рецессии, но они были кратковременными и открывали путь еще более быстрому росту после своего окончания. Но в 1913 году существовали явные признаки большого спада в международной экономике.

Значение этого спада может быть понято из исследования торговой статистики. Если взять 1913 год за основу с индексом 100, то мировая торговля в 1876-1880 годах составляла только 31,6, увеличившись до 55,6 в 1896-1900 гг. Это означает, что в течение следующих 13 лет она почти удвоилась. Ведущие капиталистические державы становились все более зависимыми и чувствительными к процессам на мировом рынке — в условиях, когда конкурентная борьба между ними становилась все более напряженной.

Как указывал Троцкий, экономический спад 1913 года оказал значительное воздействие на политические отношения между ведущими державами, потому что был не просто вторичным рыночным колебанием, а означал перемены в экономическом положении Европы:

"Дальнейшее развитие производительных сил темпом, сохранявшимся в Европе в два предшествующих десятилетия, стало крайне трудным. Рост милитаризма происходил не только из-за того, что милитаризм и война создают рынок, но также потому, что милитаризм является историческим инструментом буржуазии в ее борьбе за независимость, за ее верховенство и так далее. Не случайно, что война началась на второй год кризиса, обнажая огромные трудности рынка. Буржуазия ощущала кризис через фактор торговли и дипломатический фактор... Это создало классовую напряженность, усиленную политикой, и это привело к войне в августе 1914 года" [36].

Дело было не так, что война вызвала остановку роста производительных сил. Скорее, начиная с 1913 года, рост производительных сил натолкнулся на барьер, поставленный капиталистической экономикой. Это означало, что рынок схлопнулся, конкуренция была "доведена до самого напряженного состояния, и с этого времени капиталистические страны стремились устранить друг друга с рынка только механическими средствами" [37].

Спад 1913 года был не просто рыночным колебанием — рецессией, которая произошла посреди в целом восходящего движения в долговременной кривой капиталистического развития. Он был поворотным пунктом в самой кривой. Даже если бы войны не было в 1914 году, началась бы экономическая стагнация, увеличивая напряженность между ведущими капиталистическими державами и делая развязывание войны более вероятным в близком будущем.

То, что спад 1913 года представлял не обычную рецессию, демонстрируется тем фактом, что после окончания войны европейская экономика никогда не вернулась к условиям, существовавшим в течение десятилетия, предшествовавшего войне. В самом деле, во время общей экономической стагнации 1920-х годов (производство во многих областях вернулось к уровню 1913 года только в 1926-1927 гг.) период, предшествующий войне, стал рассматриваться как belle epoque [прекрасная эпоха], которая никогда не вернется.

Чтобы показать некоторые фундаментальные вопросы перспектив, образующих сердцевину споров по поводу Первой мировой войны, я должен дать обзор работы британского исследователя Нейла Хардинга (Neil Harding). В своей книге Ленинизм Хардинг обнаружил, что теории Ленина были не результатом политики отсталости, порожденной российскими условиями — как это часто утверждалось, например, в отношении Что делать? — а являлись "аутентичным марксизмом" и на самом деле воскрешали марксизм как теорию революции. Именно потому что ленинизм составляет истинный марксизм, по мнению Хардинга, его необходимо опровергнуть.

Хардинг утверждает, что развязывание войны и предательство лидеров Второго Интернационала убедили Ленина, что "на нем лежала уникальная ответственность за утверждение марксистского императива революции в мировом масштабе и за его новую формулировку в экономических и политических условиях современного мира" [38].

Вопреки всем тем, кто пытается изображать Ленина как какого-то оппортуниста, который был увлечен захватом власти в хаосе, порожденном войной, основываясь на популистских требованиях хлеба, мира и земли, Хардинг пишет, что реакция Ленина на войну состояла в том, чтобы дать "марксистскую оценку природы современного капитализма и того, каким образом он необходимо породил милитаризм и войну". Эта оценка, которая воплотилась в книге Империализм, как высшая стадия капитализма, "дала определение глобальным характеристикам того, что понималось как совершенно новая эпоха в человеческой истории — эпоха окончательного краха капитализма и наступления социализма". Эта оценка обеспечила теоретическую основу революции под руководством большевиков в октябре 1917 года [39].

Хардинг справедливо останавливается на том, что в период, предшествовавший войне, различные школы ревизионизма доказывали, что революция была как невозможной, так и не необходимой стратегией и что, по меньшей мере в их руках, "как теория и практика революционной трансформации, марксизм фактически умер к 1914 году". Он пишет: "Именно Ленин почти без посторонней помощи оживил его и как революционную теорию, и как революционную практику; теория империализма была краеугольным камнем всей его инициативы" [40].

Он делает важное замечание относительно событий Русской революции, а именно, что перспектива Ленина вначале была отвергнута. Когда Ленин выдвинул перспективу социалистической революции и завоевания политической власти рабочим классом, то она встретила противодействие не только со стороны лидеров всех других политических течений, но и его ближайших товарищей в собственной партии. Газета Правда утверждала, что Апрельские тезисы являются личной точкой зрения Ленина, которая была неприемлемой, потому что вытекала из "предположения, будто буржуазно-демократическая революция закончена, и из расчетов на немедленное превращение этой революции в социалистическую революцию". Несмотря на то что Ленин был в меньшинстве в апреле 1917 года, в ноябре он стал руководителем первого рабочего государства.

Для Хардинга роковой порок в перспективе Ленина заключался в том факте, что капитализм продолжал существовать, несмотря на заявления, выдвинутые в работе Империализм, как высшая стадия капитализма. Он оказался не высшей и не последней стадией капиталистического развития.

"Само сохранение, приспособляемость и продолжающаяся жизнеспособность капитализма не может быть объяснена логикой ленинизма. Одна характерная черта этой системы мышления, которая делала все понятным, была... утверждением о том, что к 1914 году капитализм стал умирающим: он больше не мог воспроизводить себя; его эпоха завершилась. Было совершенно очевидно, что чем дольше капитализм переживал этот прогноз, тем больше эмпирические доказательства подрывали ленинскую метафизику истории" [41].

Ленин действительно характеризовал империализм как "высшую стадию капитализма" и "канун" социалистической трансформации и, несомненно, не предвидел того, что капитализм доживет до двадцать первого века. Итак, была ли перспектива, которая руководила революцией, неверна? Немало было создано путаницы по этому вопросу как теми, кто заявлял о защите перспективы Ленина, так и теми, кто ее осуждал.

Например, когда мы объясняли, что глобализация представляет собой дальнейшее, качественно новое развитие обобществления производства, нас резко критиковали Спартакисты и другие разного рода радикалы, осуждавшие нас за отход от Ленина. Если империализм был "высшей стадией" капиталистического развития, то каким образом мы можем говорить о том, что глобализация является качественно новым этапом в развитии обобществления производства?

К тому же существуют те, кто утверждает, что анализ Ленина опровергнут тем фактом, что капитализм испытал огромные изменения со времени написания Империализма, и что произошло значительное развитие производительных сил. Как возможно, в таком случае, говорить об империализме как высшей стадии капитализма? И разве это не означает, что сама Русская революция была преждевременной попыткой низвергнуть капиталистический порядок и начать социалистическую трансформацию? То есть она была обречена на неудачу с самого начала, потому что капитализм не исчерпал своего прогрессивного потенциала.

Во-первых, Ленин не имел механического воззрения, которое ему так часто приписывается. В начале он говорил об империализме как "самой последней фазе" капиталистического развития. Он, несомненно, характеризовал его как "загнивающий" и "умирающий" капитализм. Но он указывал на следующее: "Было бы ошибкой думать, что эта тенденция к загниванию исключает быстрый рост капитализма; нет, отдел ьные отрасли промышленности, отдельные слои буржуазии, отдельные страны проявляют в эпоху империализма с большей или меньшей силой то одну, то другую из этих тенденций. В целом капитализм неизмеримо быстрее, чем прежде, растет, но этот рост не только становится вообще более неравномерным, но неравномерность проявляется также в частности в загнивании самых сильных капиталом стран (Англия)" [42].

Ленин характеризовал деятельность британского капитала, которая сводилась к тому, чтобы жить за счет доходов от экспорта капитала — процесс "стрижки купонов" — как выражение паразитизма и загнивания в стране, самой богатой капиталом. Интересно, что он должен был бы сказать о деятельности фирм, таких как Enron и WorldCom и о мародерстве, связанном с рынком акций и dot.com пузырем?

Империализм как высшая стадия капитализма Ленина против "ультраимпериализма" Каутского

Ленинский анализ, как в Империализме, так и в его работах военного времени, подготовлявших к Октябрьской революции, может быть понят только при рассмотрении тех позиций, против которых он был направлен. Империализм является прямым опровержением Карла Каутского, который давал теоретического обоснование предательствам лидеров Второго Интернационала, которые поддержали свою "собственную" буржуазию в империалистической войне.

Когда Ленин писал об империализме как о "высшей" стадии капитализма, то это был ответ утверждению Каутского о том, что милитаризм и война были не объективными тенденциями капиталистического развития, а, напротив, преходящей фазой, и что жестокий конфликт, который разразился между капиталистическими великими державами — впадение в варварство — мог быть заменен мирным разделом мировых ресурсов, примерно таким же образом, как монополии, вырастающие из свободной конкуренции, образуют картели для раздела рынка.

Анализ Первой мировой войны, проведенный Лениным, Троцким, Люксембург и другими марксистами, не только показал, что война выросла из растущих противоречий капитализма. Этот анализ шел дальше и объяснял, что само развязывание войны стало насильственным выражением того факта, что прогрессивная эпоха капиталистического развития закончилась. С этого времени, как отмечала Роза Люксембург, перед человечеством стояли две альтернативы: социализм или варварство. Поэтому социализм становился объективной исторической необходимостью для того, чтобы человеческий прогресс мог продолжаться. Борьба за политическую власть рабочего класса стала теперь не перспективой неопределенного будущего, а была поставлена в повестку дня.

Каутский стремился обосновать свою оппозицию этой перспективе на почве марксизма. Капиталистическая система, утверждал он, не исчерпала себя, война не представляла ее смертельной агонии, а рабочий класс, оказавшийся неспособным остановить войну, был не в состоянии начать борьбу за низвержение буржуазии.

Однако почти 30 годами ранее, Фридрих Энгельс представил совершенно иную перспективу, основанную на понимании того, что целая эпоха пришла к концу и что будущие войны будут совершенно отличны от войн девятнадцатого века.

"Для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, — писал он, — кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного ранее масштаба, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, — сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите; все это кончается всеобщим банкротством; крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, — крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как это все кончится и кто выйдет победителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса" [Энгельс Ф. Предисловие к брошюре Сигизмунда Боркгейма "На память немецким убийцам-патриотам 1806-1807" 1887 года] [43].

Защищая решение СДПГ голосовать за военные кредиты, Каутский опирался на первоначальную поддержку войне, оказанную массовыми слоями. Невозможно противодействовать войне, а тем более стремиться свергнуть буржуазию при данных условиях. Прежде всего, доказывал он, в партии не должно быть борьбы против самых правых сторонников правительства и войны. "На войне, — писал он, —дисциплина является первой необходимостью не только в армии, но также и в партии". Самой неотложной задачей дня было "сохранить организации и органы партии и профсоюзов невредимыми" [44].

Альтернатива: империализм или социализм, — была грубым упрощенчеством сложной ситуации, говорил он. Необходимо было сохранить партию и ее организации и готовиться к возвращению мирных условий, когда партия сможет возобновить свой довоенный курс.

В своей борьбе против Каутского Ленин прояснил, что необходимо проанализировать объективизм и неприкрытый фатализм, который стал преобладать во Втором Интернационале. В руках Каутского марксизм превратился из руководства революционным действием в софистическое обоснование свершившегося факта.

Невозможно, утверждал Ленин, дать оценку объективному положению без включения в эту оценку роли самой партии. Это правда, что массы не выступили против войны, но этот "факт" нельзя рассматривать вне роли партии и, прежде всего, ее руководства. Посредством обеспечения своей лояльности режиму Гогенцоллернов сама СДПГ внесла вклад в это положение. Ленин не утверждал, что партия должна была начать немедленную борьбу за захват власти — это было карикатурой, созданной оппортунистами. Однако было необходимо занять непримиримую оппозицию по отношению к правительству, чтобы подготовить условия, когда сами массы повернут против него.

Согласно оппортунистам, правительство находилось на пике своего могущества, когда начинало войну, и, следовательно, партия не могла открыто выступить против него, так как такое действие привело бы к уничтожению партии. Напротив, утверждал Ленин, начиная войну, правящий режим более чем когда бы то ни было нуждался в поддержке тех самых партий, которые заявляли о противодействии ему в прошлом.

Оценка Ленина была подтверждена историей. Отношение СДПГ к началу войны обсуждалось некоторое время в германском господствующем классе и политических кругах. Были опасения, что если война пойдет плохо, то за военным поражением может быстро последовать крушение самого режима.

В июльском кризисе позиция СДПГ играла важную роль в расчетах Бетман-Гольвега. Его тактика была определена оценкой, согласно которой лидеры СДПГ поддержат войну, если она будет представлена не как наступательная, как это в действительности и было, а как реакция Германии на нападение со стороны России. Войне против царизма можно было бы тогда придать "прогрессивную" окраску.

В центре столкновения между Лениным и Каутским находились их противоположные оценки будущего капитализма как общественной системы. Для Ленина необходимость международной социалистической революции — Русская революция 1917 года понималась как первый шаг в этом процессе — вытекала из утверждения, что развязывание империалистической войны представляло начало исторического кризиса капиталистической системы, который, несмотря на перемирия и даже мирные соглашения, не может быть преодолен.

Более того, сами экономические процессы, которые лежали в центре империалистической эпохи — превращение из капитализма "свободного рынка" девятнадцатого века к монополистическому капитализму двадцатого столетия — создали объективные основы для развития международного социалистического хозяйства.

Перспектива Каутского была изложена в статье, опубликованной после начала войны, но подготовленной в предшествующие ей месяцы. В этой статье Каутский выдвинул перспективу, согласно которой текущая империалистическая фаза может привести к новой эпохе ультраимпериализма.

Империализм, писал он, стал продуктом промышленно-развитого капитализма, — стадией, в которой каждое промышленное капиталистическое государство стремится захватить и аннексировать все более обширную аграрную зону. Более того, объединение завоеванной зоны как колонии или сферы влияния с данным промышленным государством означало, что империализм пришел на замену свободной торговле как средству капиталистической экспансии. Империалистический захват аграрных регионов и усилия по низведению населения колоний до положения рабов будут продолжаться, утверждал Каутский, и прекратятся только тогда, когда население колоний или пролетариат промышленно развитых капиталистических стран станет достаточно сильным для низвержения капиталистического ига. Эта сторона империализма будет преодолена только социализмом.

"Но империализм имеет и другую сторону. Тенденция к оккупации и подчинению аграрных зон привела к острым противоречиям между промышленно развитыми капиталистическими государствами, породившим гонку вооружений, которая первоначально была только гонкой наземных вооружений, а теперь стала гонкой военно-морских флотов. Эти противоречия привели к давно предсказанной мировой войне, которая теперь стала фактом. Является ли эта сторона империализма также необходимой для непрерывного существования капитализма, стороной, которую можно преодолеть только вместе с самим капитализмом?"

"Нет никакой экономической необходимости для продолжения гонки вооружений после Мировой войны, даже с точки зрения самого капиталистического класса, за исключением самых очевидных интересов вооруженных сил. Напротив, капиталистической экономике серьезно угрожают именно противоречия между ее государствами. Всякий дальновидный капиталист сегодня должен призвать своих коллег: капиталисты всех стран, объединяйтесь!"

Поскольку марксов анализ конкуренции указывал на развитие монополии и образование картелей, продолжал Каутский, то результатом войны могла бы быть федерация самых сильных держав, чтобы отказаться от гонки вооружений.

"Поэтому с чисто экономической точки зрения не невозможно, чтобы капитализм мог еще пережить следующую фазу, перенос картелизации на внешнюю политику, фазу ультраимпериализма, против которого мы, конечно, должны бороться так же энергично, как мы это делаем против империализма, но угрозы которого лежат в другом направлении, не в гонке вооружений и угрозе состоянию мира во всем мире" [45].

Согласно анализу Каутского, не было объективной исторической необходимости ниспровергать капитализм посредством социалистической революции, чтобы положить конец варварству, развязанному империалистической войной. Напротив, за исключением немногих изолированных слоев, связанных с военной промышленностью, сами империалисты заинтересованы в совместном обеспечении состояния мира во всем мире, в рамках которого они продолжат свой экономический грабеж.

В своем ответе Каутскому Ленин прояснил, что несмотря на тенденцию экономического развития к созданию единого мирового треста, это развитие осуществляется через такие противоречия м конфликты — экономические, политические и национальные, — что капитализм будет низвергнут задолго до того, как какой-либо мировой трест материализуется и произойдет "ультраимпериалистическое" слияние финансового капитала.

Более того, ультраимпериалистические альянсы, в форме ли одной империалистической коалиции против другой или "в форме всеобщего союза всех империалистических держав — являются не избежно лишь "передышками" между войнами. Мирные союзы подготовляют войны и в свою очередь вырастают из войн, обусловливая друг друга, рождая перемену форм мирной и немирной борьбы из одной и той же почвы империалистских связей и взаимоотношений всемирного хозяйства и всемирной политики" [46].

Существовали глубокие объективные причины, укорененные именно в природе самого капиталистического способа производства, которые приводили к невозможности создать ультраимпериалистический альянс в том виде, как предполагал Каутский. Капитализм по самой своей природе развивался неравномерно. В конце концов, 50 лет назад [до эпохи Первой мировой войны] Германия была "бедной, незначительной" страной, если сравнивать ее капиталистическую силу с Британией того времени. Теперь она претендовала на гегемонию в Европе.

Было невероятным, чтобы в течение 10 или 20 лет относительная сила империалистических держав снова не изменилась бы. Соответственно, любой союз, образованный в один момент времени на основе относительной силы участников, будет разрушен в некоторый момент будущего, давая рост образованию новых союзов и новым конфликтам из-за неравномерного развития самого капиталистического хозяйства.

Был еще один ключевой аспект ленинского анализа, не менее важный, чем его опровержение перспективы ультраимпериализма Каутского. Объективная историческая необходимость социалистической революции вырастала не просто из того факта, что империализм и монополистический капитализм неизбежно приводили к развязыванию мировых войн. Она коренилась в самих изменениях в экономических отношениях, которые вызывались монополистическим капитализмом.

"Социализм, — писал Ленин, — глядит на нас сегодня из всех окон современного капитализма" [47]. Необходимо, утверждал он, исследовать значение изменений в отношениях производства, которые вызваны развитием монополистического капитализма. Это не просто переплетение владений. На основе монополистического капитала происходит огромное мировое обобществление производства.

"Когда крупное предприятие становится гигантским и планомерно, на основании точного учета массовых данных, организует доставку первоначального сырого материала в размерах: 2/3 или 3/4 всего необходимого для десятков миллионов населения; когда систематически организуется перевозка этого сырья в наиболее удобные пункты производства, отдаленные иногда сотнями и тысячами верст один от другого; когда из одного центра распоряжаются всеми стадиями последовательной обработки материала вплоть до получения целого ряда разновидностей готовых продуктов; когда распределение этих продуктов совершается по одному плану между десятками и сотнями миллионов потребителей... тогда становится очевидным, что перед нами налицо обобществление производства, а вовсе не простое "переплетение"; — что частнохозяйственные и частнособственнические отношения составляют оболочку, которая уже не соответствует содержанию, которая неизбежно должна загнивать, если искусственно оттягивать ее устранение, — которая может оставаться в гниющем состоянии сравнительно долгое... время, но которая все же неизбежно будет устранена" [48].

Ленин не заявлял, что невозможно дальнейшее существование капитализма. Напротив, экономические отношения и отношения собственности продолжат загнивать в том случае, если их устранение будет искусственно затягиваться, то есть, переводя эзопов язык памфлета, использованный с целью пройти цензуру, если теперешнее руководство рабочего класса не будет заменено.

Для Ленина все вращается вокруг этого вопроса. Вот почему он раньше всех других в международном марксистском движении настаивал на необходимости полного разрыва с Вторым Интернационалом, не только с откровенными правыми, но и прежде всего с такими центристами как Каутский, которые играли самую опасную роль. Создание Третьего Интернационала стало исторической необходимостью.

Однако для Хардинга (Harding) существует фундаментальное противоречие между анализом, который раскрывает, каким образом объективные процессы капитализма делают социалистическую революцию и возможной, и необходимой, и утверждением, в то же самое время, существенной необходимой роли субъективного фактора в историческом процессе.

Присутствие Ленина, указывает он, было решающим для революции в России. Никакой итог теоретической дискуссии об уровне производительных сил, уровне социалистического сознания или международном положении не мог решить вопроса о том, совершит ли Россия социалистическую революцию.

"Фактически это было решено "случайным" присутствием одного человека с непреклонной верой, что одна цивилизация разрушается и что обязательно должна родиться другая. Следует сказать не более чем то, что марксизм никогда не был "наукой революции" и поиск определенного руководства относительно "объективных" границ действия, особенно и главным образом в периоды революционной травмы, был обречен на неудачу" [49].

Относительно решающей роли Ленина в Русской революции возражений нет. Но он был таким могущественным фактором в той ситуации, потому что его перспектива опиралась на далеко идущий анализ объективных процессов и тенденций развития.

Революция часто уподобляется процессу рождения, а роль революционной партии — роли повивальной бабки. Рождение ребенка является результатом объективных процессов. Но весьма возможно, что без своевременного вмешательства акушерки, руководствующейся знанием самого процесса рождения, произойдет трагедия.

Разумеется, аналогии имеют свои границы. Но исследование истории покажет, что решающее вмешательство "повивальной бабки" в Русской революции привело процесс рождения к успешному завершению, и подобным же образом, отсутствие такого вмешательства в революционные потрясения в Германии и в других местах в период после войны имело последствия, которые оказались катастрофическими. Если Ленин стал решающим фактором русской революции, то тогда следует сказать, что убийство Розы Люксембург сыграло решающую роль в поражении Германской революции в начале 1920-х годов.

Мы остановились на вопросе о том, что имелось в виду под словами, что перспектива Ленина была опровергнута. Вопрос здесь не в том, продолжал ли капитализм расти, и происходило ли развитие производительных сил.

Решающий вопрос заключается в следующем: преодолел ли рост капитализма после Первой мировой войны и русской революции противоречия, на которых Ленин, Троцкий и большевики основывали свою перспективу мировой социалистической революции?

Значение спора Ленина с Каутским выходит далеко за рамки непосредственных обстоятельств Первой мировой войны. Оно включает в себя столкновение двух диаметрально противоположных перспектив. Теория ультраимпериализма Каутского не просто означала отказ от социалистической революции в период после войны, но и на неопределенное время в будущем. Это связано с тем, что в центре его мировоззрения была идея, что, в конечном счете, империалистическая буржуазия, признавая опасности своего собственного правления, проистекающие из конфликтов, возникающих из противоречия между развитием еще более тесно интегрированной мировой системы производства и политической структурой, основанной на системе национальных государств, смогут предпринять действия по их смягчению.

Марксисты никогда не отвергали возможности того, что буржуазия будет предпринимать действия, чтобы попытаться спасти себя. Действительно, политическая экономия двадцатого века, в некотором отношении, может быть написана как история успешных усилий буржуазии по принятию мер для противодействия влиянию противоречий и конфликтов, порожденных капиталистическим способом производства, и для предотвращения начала социальной революции.

Однако анализ процесса накопления — сущности капиталистического способа производства — обнаруживает, что существуют объективно данные границы способности господствующих классов подавлять эти конфликты. Хотя "капитал в целом" имеет реальное существование, и его интересы могут представляться дальновидными капиталистическими политика в определенных пунктах, капитал существует в форме множества капиталов, которые находятся в постоянном конфликте друг с другом из-за доли прибавочной стоимости, которая извлекается из рабочего класса. Пока масса прибавочной стоимости, доступная капиталу как одному целому, увеличивается, конфликты между его отдельными частями могут контролироваться и регулироваться. Но когда ситуация меняется, как это неизбежно случается, становится все более затруднительно осуществлять такое регулирование, и начинается период межимпериалистических конфликтов, в конце концов ведущих к вооруженному противостоянию.

История подтверждает то, что обнаруживает теоретический анализ. К концу 1980-х годов, когда послевоенная система международных отношений начала разрушаться, один писатель проницательно указал на актуальность спора Ленина и Каутского.

"Американская мощь и лидерство придут в упадок благодаря действию "закона неравномерного развития", — писал он, — будет ли нарастать конфронтация и развалится ли система, когда одно государство за другим поведут политику "разорения ближнего", как предполагал Ленин? Или окажется прав Каутский, говоривший, что капиталисты слишком разумны, чтобы допустить осуществления этого типа междоусобной экономической бойни?" [50]

На этот вопрос был дан ответ в течение почти двух десятилетий, прошедших со времени написания этих строк. Послевоенный Атлантический союз почти распался в результате все более агрессивной роли империализма США. Нря на то что США стремились объединить Европу после войны, сегодня они стремятся направить европейские державы друг против друга ради своих собственных интересов. Европейские державы, учредив Общий рынок и Европейский союз, — чтобы предотвратить новое возникновение конфликтов, которые привели к двум мировым войнам в продолжение трех десятилетий, — находятся в состоянии более глубокого разделения, чем когда-либо после Второй мировой войны.

Начался новый мировой конфликт из-за рынков и сырья, особенно из-за нефти. А на Востоке возвышение Китая подымает вопрос о том, будет ли возникновение этой новой промышленной державы играть такую же дестабилизирующую роль в двадцать первом столетии, какую сыграл рост Германии в девятнадцатом и двадцатом веках.

Механизмы, которые были созданы в послевоенный период для урегулирования конфликтов между крупнейшими капиталистическими великими державами, либо распались, либо находятся в прогрессирующей стадии распада. В то же время социальная поляризация углубляется в мировом масштабе. Противоречия капиталистического способа производства, которые привели к развязыванию Первой мировой войны, не преодолены, а приобретают новую силу.

Примечания:

[1] War and the International (Colombo: Young Socialist Publications, 1971), p vii.
[2] Ibid, p. vii.
[3] Ibid, p. vii.
[4] Ibid, p. viii.
[5] http://souz.info/library/trotsky/trotl889.htm
[6] War and the International, pp. vii-x.
[7] Cited in Hamilton and Herwig, Decisions for War, 1914-17 (Cambridge, 2004), p. 19.
[8] The Pity of War (Allen Lane, 1998), p. 31.
[9] Ibid, p. 32.
[10] Ibid, p. 33.
[11] Wolfgang J. Mommsen, Imperial Germany 1867-1918: Politics and Society in an Authoritarian State (London: Arnold, 1995), p. 89.
[12] The First World War (Oxford University Press, 2001), p. 101.
[13] Leon Trotsky, War and the International (Colombo: Young Socialist Publications, 1971), p 6.
[14] Ibid, p. 13.
[15] Cited in Eric Hobsbawm, The Age of Empire, p. 302.
[16] Fritz Fischer, War of Illusions : German Policies from 1911 to 1914 (London: Chatto & Windus, 1975), p. 32.
[17] Cited in V. R. Berghahn, Germany and the Approach of War in 1914 (Macmillan, 1973), p. 146.[18] Ibid, p. 164.
[19] Cited in Fritz Fischer, World Power or Decline (London: Weidenfeld and Nicholson, 1965), p 14.
[20] Cited in Fritz Fischer, War of Illusions: German Policies from 1911 to 1914 (London: Chatto & Windus, 1975), p. 449.
[21] Cited in Fritz Fischer, Germany's Aims in the First World War (New York: W. W. Norton, 1967), pp. 
[22] The Origins of the First World War (Longmans, 1992), p. 169.
[23] Fritz Fischer, World Power or Decline, p. 18.
[24] "The World Crisis of 1914-18" in Era of Tyrannies (New York: Anchor Books, 1965), p. 210.
[25] Cited in Rosa Luxemburg Speaks (New York: Pathfinder Press, 1970), pp. 279-280.
[26] David Stevenson, Armaments and the Coming of War (Oxford: Clarendon Press, 1996), p. 391. [27] Cited in Zara S. Steiner, Britain and the Origins of the First World War (London: Macmillan, 1977), p. 44.
[28] Ibid, p. 40.
[29] Cited in Kennedy, The Rise of the Anglo-German Antagonism (London: The Ashfield Press, 1987), p. 467.
[30] Cited in Berghahn, op cit, pp. 95-96.
[31] Hamilton and Herwig, Decisions for War, 1914-1917 (Cambridge: Cambridge University Press, 2004), p.133.
[32] Cain and Hopkins, British Imperialism (London: 2002), pp. 195-196.
[33] John H. Morrow Jr., The Great War: An Imperial History (London: Routledge, 2004), p. 9.
[34] See S. B. Saul, Studies in British Overseas Trade, cited in Hobsbawm, Industry and Empire (1968), p. 123.
[35] Joll, op cit, p. 146.
[36] Leon Trotsky, "On the Question of Tendencies in the Development of the World Economy," in The Ideas of Leon Trotsky, H. Tickten and M. Cox ed. (London: Porcupine Press, 1995), pp. 355-70.
[37] Trotsky, The First Five Years of the Communist International, vol. II, p. 306.
[38] Neil Harding, Leninism, p. 11.
[39] Ibid, p. 113.
[40] Ibid, p. 114.
[41] Ibid, pp. 277-78.
[42] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 422-423.
[43] Cited in Lenin, "Prophetic Words", in Collected Works Volume 27, p. 494. [Цит. По: Ленин В.И. Пророческие слова (опубликовано в "Правде" 2 июля 1918 г.)]
[44] Cited in Massimo Salvadori, Karl Kautsky and the Socialist Revolution 1880-1938 (London: Verso, 1990), p. 184.
[45] Kautsky, Ultra-imperialism in New Left Review, no. 59, January-February, 1970.
[46] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 417-418.
[47] Lenin, Collected Works, Volume 25, p. 363.
[48] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 425.
[49] Neil Harding, Leninism, p. 110.
[50] Robert Gilpin, The Political Economy of International Relations (Princeton University Press, 1987), p. 64.