Ниже публикуется первая часть лекции "Марксизм, история и научная перспектива", прочитанной председателем редколлегии Мирового Социалистического Веб Сайта Дэвидом Нортом в рамках летней школы американской Партии Социалистического Равенства (Socialist Equality Party) и МСВС, которая проводилась с 14 по 20 августа 2005 года в Анн-Арборе, штат Мичиган. Лекция публикуется в шести частях.

Возможна ли история как наука?

Нет другого компонента марксизма, который бы вызывал столь большую оппозицию, как утверждение о том, что он постановил социализм на научную основу. В той или иной форме критики марксизма находят это утверждение недопустимым, невероятным и даже невозможным. Исходя из того очевидного факта, что законы социально-экономического развития, о раскрытии которых заявляет марксизм, не обладают точностью и спецификой законов, открытых физиками, химиками и математиками, критики утверждают, что марксизм не может считаться наукой.

Если подобная критика справедлива, то это значит, что никакая научная теория истории и социального развития невозможна — просто потому, что сама природа человеческого общества не может быть сведена к математическим формулам и описана ими.

Однако решение вопроса о том, является ли марксизм наукой или нет, в огромной степени зависит от следующих обстоятельств: 1) вскрывают ли законы, об открытии которых марксизм заявляет, реальные объективные механизмы социально-экономического развития; 2) может ли открытие этих законов объяснить соответствующим образом происходящую историческую эволюцию человечества; и 3) делает ли понимание этих законов возможным выдвигать обоснованные предсказания о будущем развитии человеческого общества.

Одним из самых яростных критиков точки зрения о возможности выработки научной теории общества был австро-английский философ Карл Поппер (Karl Popper). Он отвергал "историцизм", под которым понимал "подход к общественным наукам, который предполагает, что историческое предсказание является его главной целью, и предполагает также, что эта цель достигается открытием "ритмов", или "моделей", "законов" или "тенденций", которые лежат в основе эволюции истории". Поппер писал, что он "убежден в том, что такие исторические методологические доктрины являются в сущности ответственными за неудовлетворительное состояние теоретических общественных наук..." [1]

Поппер заявлял, что он якобы доказал, будто историческое предсказание невозможно — вывод, который он основывал на следующих взаимосвязанных аксиомах:

"На ход человеческой истории сильно влияет рост человеческого знания".

"Мы не можем предсказать рациональными или научными методами будущий рост нашего научного знания".

"Поэтому мы не можем предсказать будущий ход человеческой истории".

"Это означает, что мы должны отвергать возможность теоретической истории ; то есть, если можно так выразиться, исторической общественной науки, которая была бы аналогом теоретической физики. Не может быть научной теории исторического развития, служащей в качестве основы для исторического предсказания".

"Основная цель исторических методов является поэтому недостижимой, и историцизм терпит крах" [2].

Критика Поппера является совершенно идеалистической: основой исторического развития, доказывает он, является мышление и знание; а поскольку мы не можем знать сегодня, что мы будем знать через неделю, месяц, год или через еще более долгий промежуток времени, то историческое предсказание невозможно.

Идеалистическое понимание истории Поппером не способно рассмотреть вопрос об исторических корнях возникновения и развития мышления и познания. Попытка Поппера указать на границы познания как на абсолютное препятствие для научной истории терпит провал в той степени, в какой можно показать, что рост человеческого знания сам представляет собой продукт исторического развития и объект действия его законов. Основу человеческой истории следует искать не в росте знания, а в развитии труда — существенной и первичной онтологической категории общественного бытия. Я говорю об этом в смысле, указанном Энгельсом — возникновение человеческого рода, увеличение человеческого мозга и развитие специфически человеческих форм сознания являются результатом эволюции процесса труда.

Установление онтологической первичности труда выступало в работах Маркса в качестве фундамента для материалистического понимания истории, дающее объяснение процессу общественного движения, которое не зависит — хотя, конечно, не абсолютным образом — от сознания. Выяснение характера взаимодействия между отношениями производства — в которые люди вступают независимо от их сознания — и материальными производительными силами сохраняет действенность на значительном протяжении исторического времени, в течение которого, можно суверенностью сказать, масштаб человеческого знания возрастал.

То, что придает существенный импульс историческим переменам, это не само по себе количество или уровень знания, а диалектическое взаимодействие производительных сил и общественных производственных отношений, которое образует в рамках их единства и противоположности экономические основы общества.

Возвращаясь к Попперу, не ясно, что он имеет в виду, когда говорит, что историческое предсказание невозможно, потому что мы не знаем, что будем знать завтра. Одной из интерпретаций этой аксиомы является то, что приобретение некоторой новой формы или типа знаний может столь радикально изменить человеческие условия, что это направит человечество по какой-то новой и ранее невообразимой траектории общественного развития, выбрасывая на свалку все предсказания.

Но что бы это могло быть? Позвольте нам вообразить некое поистине захватывающее зрелище: внезапное открытие технологии, которая моментально увеличивает производительность человечества в тысячу раз. Однако даже в таком чрезвычайном случае теоретическая основа марксизма не будет уничтожена. Невообразимый до сих пор рост могущества производительных сил мог бы таким же огромным образом повлиять на существующие отношения собственности. Более того, как это всегда бывает в условиях капитализма, польза и воздействие успехов в познании и технике были бы жестко обусловлены потребностями и интересами капиталистического рынка.

Позвольте нам рассмотреть другую возможную интерпретацию аксиомы Поппера: что новое знание сделает негодным исторический материализм как теорию человеческого социально-исторического развития. Если мы допустим возможность того, что последующий рост знания покажет несоответствие исторического материализма, то можно предположить, что он будет заменен теорией, которая сделает возможным более глубокое проникновение в природу исторического развития. Если бы эта новая теория показала, что упор Маркса на социально-экономические основы общества был неадекватным или неправильным, то это было бы достигнуто посредством выявления другого, прежде неоткрытого импульса исторического развития.

Другими словами, расширение знания не сделало бы историческое предсказание невозможным. Напротив, оно должно было бы наделить предсказания еще более глубоким, исчерпывающим и точным характером. Рост знания — который Поппер делает краеугольным камнем своей критики Маркса — намного легче повернуть против самого Поппера.

В ходе своей аргументации Поппер вынужден признать, что "историцизм", то есть марксизм, устанавливает, что существуют "направления или тенденции" в социальных изменениях, существование которых "вряд ли можно поставить под сомнение"... Однако, настаивает он, " тенденции не являются законами". Закон неограничен во времени и универсально действует во все времена и при любых условиях. Направление или тенденция, с другой стороны, хотя и могут продолжать существовать "сотни или тысячи лет, могут измениться за десятилетие или даже еще более быстро... Важно указать, что законы и тенденции радикально отличаются друг от друга" [3].

На основе этого объяснения Поппер может доказывать, что единство и борьба между производительными силами и производственными отношениями, хотя и продолжает существовать несколько тысяч лет человеческой истории, являются просто тенденцией. То же можно было бы сказать о классовой борьбе в целом. Хотя может быть много правды в том, что классовая борьба играет ключевую роль в истории в течение последних пяти тысяч лет, это может не быть правдой в отношении будущего, и поэтому классовая борьба является просто тенденцией.

Установление абсолютного различия между законом и тенденцией является упражнением в логической метафизике, попирающем природу сложной общественной действительности. Огромная разнородность общественных явлений, при которой миллионы индивидов сознательно преследуют то, что они, правильно или ошибочно, принимают за свои собственные интересы, приводит к положению, в котором законы "могут осуществляться в реальном мире только как тенденции, а необходимости — только в конфликте противодействующих сил, только опосредованно, через бесконечные случайности" [4].

Исходной основой опровержения марксизма со стороны Поппера (которое с различными незначительными вариациями приобрело широкое распространение) является концепция, согласно которой существует попросту слишком много факторов, слишком много взаимодействий, слишком много непредвиденных переменных в человеческом поведении. Как можно согласовать детерминистский взгляд на человеческое общество с тем неопровержимым общественным фактом, что происходят безумные вещи. Просто существует слишком много Техасских книжных хранилищ и торговых комплексов Дили, чтобы позволить нам делать предсказания с той степенью точности, которая соответствовала бы требованиям действительной науки. Вот почему, используя слова покойного сэра Поппера, "общественные науки все еще не могут найти своего Галилея" [5].

Оставляя в стороне сложные проблемы отношения между случайностью и необходимостью, следует сказать, что история разделяет со многими другими науками невозможность делать абсолютные предсказания о будущих событиях. Метеорология является наукой, но метеорологи не могут гарантировать точности своих прогнозов на завтра, не говоря уже о следующей неделе. Хотя вполне вероятно, что прогностические способности будут улучшаться, вряд ли будет достижима абсолютная предсказуемость. Тем не менее, даже если метеорологи не могут предсказать, будет ли во время задуманного нами в собственном саду на следующей неделе барбекю безоблачное небо или нет, способность анализировать модели погоды и предвидеть климатические тенденции играет решающую и необходимую роль в бесчисленных аспектах социально-экономической жизни. Предсказуемость наталкивается на ограничения так же и в таких науках как биология, астрономия и геология. Как объяснял лауреат Нобелевской премии физик Стивен Вайнберг (Steven Weinberg):

"Даже самая простая система может показать явление, известное как хаос, который сокрушает наши попытки предсказать будущее этой системы. Хаотической системой является такая, в которой почти идентичные начальные условия могут привести по истечении некоторого времени к совершенно различным результатам. Возможность хаоса в простых системах действительно была известна с начала века; математик и физик Анри Пуанкаре показал тогда, что хаос может развиваться даже в системе, настолько простой, как солнечная система с только лишь двумя планетами. Темные щели в кольцах Сатурна многие годы понимались как находящиеся именно в тех местах в кольце, из которого какие-либо орбитальные частицы могли быть выброшены их хаотическим движением. То, что есть нового и захватывающего в изучении хаоса, это не открытие того, что хаос существует, а то, что определенные виды хаоса показывают почти универсальные свойства, которые могут быть проанализированы математически".

"Существование хаоса означает не то, что поведение системы, подобной кольцам Сатурна, является чем-то совершенно неопределенным законами движения и гравитации и ее начальными условиями, а просто то, что мы практически не можем подсчитать, как некоторые вещи (такие как орбиты частиц в темных щелях в кольцах Сатурна) развиваются. Если выражаться более точно: наличие хаоса в системе означает, что с какой-либо данной точностью, с которой мы определяем исходные условия, в конце концов, наступит время, когда мы утратим всякую способность предсказывать, как поведет себя система... Другими словами, открытие хаоса не отменило детерминизм доквантовой физики, но вынудило нас быть немного более осторожными в определении того, что мы имеем в виду под детерминизмом. Квантовая механика не является детерминистской в том же смысле, как ньютоновская механика; принцип неопределенности Гейзенберга предупреждает нас, что мы не можем определить положение и скорость частицы одновременно, и даже если мы сделаем все измерения, которые возможны в одно время, мы можем предсказать только возможности относительно результатов экспериментов в любое более позднее время. Тем не менее, мы увидим, что даже в квантовой физике все еще существует смысл, в котором поведение любой физической системы является совершенно определенным исходными условиями и законами природы" [6].

Научный характер марксизма не зависит от его способности предсказывать завтрашние заголовки на первой странице New York Times. Те, кто стремится к такого рода предсказаниям, должны консультироваться с астрологами. Напротив, марксизм как метод анализа и материалистическое мировоззрение открыл законы, которые управляют социально-экономическими и политическими процессами. Знание этих законов указывает направления и тенденции, на которых могут основываться существенные исторические "предсказания" и которые допускают возможность сознательного вмешательства тем способом, который может произвести результат, благоприятный для рабочего класса.

Нападки Поппера на завоевания марксизма и отрицание с его стороны самой возможности исторического предсказания не проходят самого решающего испытания из всех возможных: испытания конкретным историческим опытом. Развитие исторического материализма знаменовало собой огромный прорыв в понимании природы человеческого общества, продвижение в сфере научной общественной теории, которая вывела человеческую общественную практику — в первую очередь в сфере политики — на беспрецедентный уровень исторического самосознания. Открытие законов социально-экономического развития позволило человеку в недоступной ранее степени поместить свою собственную практику в контекст объективного процесса исторической причинности. Пророчество было заменено научной политической перспективой.

От Французской революции до Манифеста Коммунистической партии

События 1789-1794 годов, несомненно, придали импульс развитию науки истории. Революция, которая началась под знаменем Разума, развивалась способом, который никто не планировал и не предвидел. Борьба политических фракций, которая принимала во все большей степени кровавый и братоубийственный характер, достигла кульминации в Царстве Террора, казалось, развертывалась с логикой, движение которой было столь же безумным, сколь и неостановимым. Более того, в результате всей этой жестокой борьбы революционной эпохи вовсе не были осуществлены идеи, которые были провозглашены Революцией, и за осуществление которых было пролито столь много крови. Из борьбы за "Свободу, Равенство и Братство" выросли новые формы угнетения.

В течение периода, последовавшего вслед за Революцией, ряд французских историков и общественных мыслителей — главным образом, Сен-Симон, Тьерри, Минье и Гизо — признали, что катастрофические события 1790-х годов развивались на основе борьбы между конфликтующими общественными силами. В особенности Сен-Симон писал о противоречии между имущими и неимущими классами. В 1820 году Гизо охарактеризовал борьбу 1790-х годов следующими словами: "В течение тринадцати столетий во Франции было два народа: народ-победитель и народ-побежденный. В течение тринадцати столетий побежденный народ боролся для того, чтобы свергнуть иго народа-победителя. Наша история есть история этой борьбы. В наши дни произошла решительная битва. Это битва называется революцией" [7].

Гизо писал как стойкий защитник "народа", то есть третьего сословия, против аристократии. Однако даже в то время, когда Гизо писал свои работы, изменения в социальной структуре Франции, развитие капиталистической промышленности, обнаруживали, что "народ" был разделен внутренними перегородками. Хотя французская промышленность развивалась гораздо медленнее, чем английская, забастовки во Франции стали распространенными в такой степени, что понадобилось подвергнуть их суровым юридическим санкциям Кодекса Наполеона.

Уничтожение машин, так называемое движение луддитов, в виде которого впервые проявила себя борьба рабочего класса, возникло первоначально в Англии в 1770-х годах. Движение луддитов стало в такой мере угрожающим, что в 1811-1812 годах против восставших потребовалось использовать войска, а в 1812 году британский парламент ввел смертную казнь за ломку машин. Первые крупные зарегистрированные инциденты французского луддизма начались в 1817 году, и серьезные выступления продолжались несколько десятилетий. Подобные же события происходили в других европейских странах и даже в Соединенных Штатах.

Более развитые формы борьбы рабочего класса, такие как массовые стачки, стали во все большей мере распространяться во Франции в 1830-40-е годы. Именно в течение этого периода слово "социализм" впервые появилось во Франции. Согласно историку Дж. Д. Х. Коулу (G.D.H. Cole), ""социалистами" были те, кто, в противовес преобладающему упору на требования индивида, подчеркивал социальный элемент в человеческих отношениях и стремился поставить социальный вопрос в центр великого спора о правах человека, развязанного Французской революцией, равно как и последующей революцией в экономической сфере" [8].

Первая крупная работа на тему французского социализма была написана немцем Лоренцем Штейном в 1842 году. Автор определял социализм как "систематическую науку о равенстве, осуществленном в экономической жизни, государстве и обществе через принцип труда" [9].

В мои намерения не входит в данный момент задача дать лекцию о происхождении и истории социализма. Скорее, я намерен только отметить изменяющийся социальный и интеллектуальный контекст, в котором Маркс и Энгельс начали свое выдающееся сотрудничество, развивая материалистическое понимание истории и написав в 1847 году Коммунистический Манифест. Что я особенно хочу подчеркнуть, так это то, что их работа отражала и предвосхищала в развитых теоретических понятиях возникновение внутри общего демократического движения "народа" нового общественного разделения между рабочим классом и буржуазией.

Невозможно представить себе более убедительного опровержения утверждений, отрицающих возможность исторического предсказания, чем текст Коммунистического Манифеста — первой по-настоящему научной и все еще непревзойденной работы об исторических, социально-экономических и политических перспективах. На нескольких страницах Маркс и Энгельс выявили в классовой борьбе основную движущую силу истории, очертив экономические и политические процессы, в результате которых возник современный буржуазный мир, а также объяснили всемирно-историческое революционное значение развития капиталистической промышленности и финансов.

"Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его "естественным повелителям", и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанскойсентиментальности. Она превратилаличное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатациейоткрытой, бесстыдной, прямой, черствой".

"Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели сблагоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своихплатныхнаемных работников".

"Буржуазия сорвала ссемейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их кчисто денежным отношениям..."

"Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений. Напротив, первым условием существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого способа производства в неизменном виде. Беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других..."

"Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим. Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. Их вытесняют новые отрасли промышленности, введение которых становится вопросом жизни для всех цивилизованных наций,— отрасли, перерабатывающие уже не местное сырье, а сырье, привозимое из самых отдаленных областей земного шара, ивырабатывающие фабричные продукты, потребляемые не только внутри данной страны, но и во всех частях света... На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и. более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература" [10].

Приходится сопротивляться желанию продолжать чтение этой эпохальной работы, с которой нельзя сравнить ничего из ранее написанного.

В то время как передовые слои буржуазии стремились выработать формы правления, приемлемые для развития капитализма, возникновение рабочего класса как значительной социальной силы совершенно изменило общий политический баланс. Несмотря на огромную напряженность между растущей буржуазией и остатками аристократии с ее корнями в феодальном прошлом, недовольство и требования нового пролетариата воспринимались капиталистической элитой как более непосредственная и потенциально революционная угроза ее интересам. Во Франции буржуазия ответила на призрак социалистической революции проведением кровавой резни в Париже в июне 1848 года [11]. В Германии буржуазия отступила от своей демократической программы и заключила соглашение со старой аристократией против народа, которое оставило старую аристократию более или менее нетронутой.

Манифест Коммунистической партии предвосхищал и предсказывал непримиримое противоречие между буржуазией и рабочим классом. Революции 1848 года подтвердили анализ, сделанный Марксом и Энгельсом. В своих тогдашних работах о разворачивающихся событиях 1848 года во Франции, Германии и в других частях Европы Маркс и Энгельс — в первом практическом приложении историко-материалистического метода анализа — раскрывали социально-экономическую и политическую логику, которая вела буржуазию в лагерь реакции и которая привела к трусливой капитуляции представителей демократического среднего класса перед наступлением аристократической и буржуазной реакции.

Революции 1848 года не выдвинули из рядов радикальной мелкой буржуазии, не говоря уже о буржуазии, новых Робеспьеров, Дантонов и Маратов. Маркс и Энгельс осознали, что трусливая роль, сыгранная демократическими представителями буржуазии и мелкой буржуазии, была политическим выражением глубоких изменений в социальной структуре Западной Европы, произошедших за более чем полвека после дней якобинского террора. Они подвергли анализу эти изменения и вывели из них далеко идущие политические заключения, которые повлияли на споры о характере Русской революции пятьдесят лет спустя. Этот анализ ввел в употребление фразу перманентная революция (Die Revolution in Permanenz), которая громко отозвалась в двадцатом веке, прежде всего в работах Льва Троцкого.

В марте 1850 года Маркс и Энгельс представили Центральному комитету Союза Коммунистов доклад, в котором они суммировали основные стратегические уроки революционных сражений 1848-1849 годов. Они начали с указания на то, что буржуазия использовала государственную власть, упавшую ей в руки в результате восстания рабочих и народных масс, против них же самих. Она даже была готова разделить или вернуть власть представителям старой аристократии, чтобы защитить свое положение от угрозы социальной революции снизу.

В то время как представители крупной буржуазии решительно повернули вправо, Маркс и Энгельс предупреждали, что рабочий класс может ожидать того же от представителей демократической мелкой буржуазии. Они подчеркивали, что существуют коренные различия в социальном положении и интересах демократической мелкой буржуазии и рабочего класса.

"Далекие от мысли произвести переворот во всем обществе в интересах революционных пролетариев, демократические мелкие буржуа стремятся к такому изменению общественных порядков, которое сделало бы для них по возможности более сносным и удобным существующее общество..."

"В то время как демократические мелкие буржуа хотят возможно быстрее закончить революцию, в лучшем случае с проведением вышеуказанных требований, наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциация пролетариев не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьется настолько, что конкуренция между пролетариями в этих странах прекратится и что, по крайней мере, решающие производительные силы будут сконцентрированы в руках пролетариев. Для нас дело идет не об изменении частной собственности, а об ее уничтожении, не о затушевывании классовых противоречий, а об уничтожении классов, не об улучшении существующего общества, а об основании нового общества" [12].

Маркс и Энгельс делали ударение на необходимости для рабочего класса установить свою политическую независимость от представителей демократической мелкой буржуазии и не позволять увлечь себя на неправильный путь их убаюкивающей риторикой.

"В настоящий момент, когда демократические мелкие буржуа повсюду угнетены, они вообще проповедуют пролетариату единение и примирение, они протягивают ему руку и стремятся к созданию одной большой оппозиционной партии, которая охватила бы все оттенки в демократической партии, т. е. они стремятся к тому, чтобы втянуть рабочих в партийную организацию, где господствуют общие социально-демократические фразы, за которыми скрываются их особые интересы, и где ради столь желанного мира не должны быть выставляемы особые требования пролетариата. Подобное объединение безусловно принесло бы вред пролетариату и было бы выгодно исключительно им. Пролетариат совершенно утратил бы свою самостоятельную, с таким трудом завоеванную позицию и опять опустился бы до роли придатка официальной буржуазной демократии. Значит, от такого объединения следует отказаться самым решительным образом" [13].

Даже спустя 155 лет, эти слова сохраняют чрезвычайную политическую актуальность. Чем еще является Демократическая партия в Соединенных Штатах, не говоря уже о "Зеленых", как не политическим средством, посредством которого рабочий класс подчиняется — при посредничестве либерального и реформистского среднего класса — интересам капиталистических господствующих элит? Даже при обсуждении предвыборной тактики партии рабочего класса Маркс и Энгельс проявляли поразительное политическое предвидение:

"Даже там, где нет никакой надежды на их избрание, рабочие должны выставлять своих собственных кандидатов, чтобы сохранить свою самостоятельность, подсчитать свои силы и открыто заявить о своей революционной позиции и своей партийной точке зрения. При этом рабочие не должны дать обманывать себя фразами демократов, например, о том, что это, дескать, раскалывает демократическую партию и дает реакции возможность победы. Все эти фразы имеют своей конечной целью одурачить пролетариат" [14].

Маркс и Энгельс завершили свой доклад указанием на то, что для себя рабочие "больше всего сделают тем, что уяснят себе свои классовые интересы, займут как можно скорее свою самостоятельную партийную позицию и ни на одно мгновение не поддадутся тому, чтобы демократические мелкие буржуа своими лицемерными фразами сбили их с пути самостоятельной организации партии пролетариата. Их боевой лозунг должен гласить: "Непрерывная революция"" [15].

Главные стратегические и тактические вопросы, которые встанут перед международным революционным социалистическим движением на протяжении следующего столетия — даже и вплоть до нашего времени — были предвосхищены в этом выдающемся документе: отношение между буржуазией, мелкой буржуазией и рабочим классом; отношение рабочего класса к демократическим партиям мелкой буржуазии; значение борьбы за политическую независимость рабочего класса; по существу международный характер социалистической революции и всеобщая освободительная программа социализма — то есть ликвидация всех форм классового угнетения.

Но в еще более глубоком смысле этот документ ознаменовал собой наступление новой стадии в развитии человечества. Так же как вместе с возникновением homo sapiens природа, в общем, достигла сознания себя, так же и с развитием марксизма человечество достигло той точки, в которой стало, в самом глубоком смысле этого слова, исторически сознающим самое себя. Осуществление истории людьми, сознательное переустройство ими общественных отношений, в рамках которых они существуют, становится программным вопросом. Достигая научного понимания законов своего экономического, социального и политического развития, человек оказывается в состоянии предвидеть и создавать в своем сознании ("целенаправленно постулировать") реалистический образ будущего и приспосабливать свою практику, как вызванную объективными условиями, таким образом, чтобы это будущее можно было реализовать на практике.

Марксизм и "русский вопрос"

Я полагаю, можно утверждать, что именно в российском социал-демократическом движении марксизм как научная историческая и политическая перспектива достиг своего самого высокого развития. Ни в какой другой секции международного рабочего движения, включая Германию, не существовало такого настойчивого усилия выводить соответствующие формы политической деятельности из тщательного анализа социально-экономических условий. Это, возможно, объясняется тем фактом, что Россия, из-за своей отсталости — по крайней мере, в сравнении с Западной Европой — представляла для марксизма особый вызов.

Когда марксизм впервые начал привлекать внимание радикальной демократической интеллигенции России, в этой стране не существовало никаких объективных социально-экономических условий, которые считались существенными для развития социалистического движения. Капиталистическое развитие находилось еще на зачаточной стадии. Существующая промышленность была незначительной. Российский пролетариат едва начал возникать как особый социальный класс, а местная буржуазия была политически аморфной и бессильной.

Какую значимость, в таком случае, мог иметь марксизм, являющийся движением городского пролетариата, для политического развития России? В своем "Открытом письме Энгельсу" народник Петр Ткачев доказывал, что марксизм не подходит для России, что социализм никогда не сможет быть осуществленным в России посредством усилий рабочего класса, и что если революция случится, то она разовьется на основе крестьянской борьбы. Он писал:

"Да будет Вам известно... что мы в России не располагаем ни одним из тех средств революционной борьбы, которые находятся к вашим услугам на Западе вообще и в Германии в частности. У нас нет городского пролетариата, нет свободы прессы, нет представительного собрания, нет ничего, что давало бы нам надежду соединить (при современном экономическом положении) в один хорошо организованный, дисциплинированный рабочий союз... забитую, невежественную массу трудящегося люда" [16].

Опровержение таких аргументов требовало, чтобы русские марксисты осуществили всесторонний анализ того, что очень часто называли "наша ужасная российская действительность". В почти бесконечном споре о "перспективах" обсуждались такие существенные вопросы как: (1) существовали ли в России объективные условия для создания социалистической партии? (2) Если предположить, что такие условия существовали, то на какой класс следует этой партии опираться в своей революционной деятельности? (3) Каков будет классовый характер, в объективном социально-экономическом смысле, будущей революции в России — буржуазно-демократическим или социалистическим? (4) Какой класс обеспечит политическое руководство массовой народной борьбой против царского самодержавия? (5) В процессе развития революционной борьбы против царизма каким будет соотношение между основными классами, выступившими против царизма — буржуазией, крестьянством и рабочим классом? (6) Каким будет политический результат, форма правительства и государства, которые возникнут на основе революции?

Именно Плеханов в 1880-е годы энергично и систематическим образом взялся за решение этих вопросов и обеспечил программные основы развития российского социал-демократического движения. Он отвечал решительно (со свойственным ему обыкновением), что грядущая революция в России будет иметь буржуазно-демократический характер. Задачей этой революции будет низвержение царистского режима, очищение государства и общества от феодального наследия России, демократизация политической жизни и создание наилучших условий для полного развития современного капиталистического хозяйства.

Политическим результатом революции будет — и не может быть ничего иного — буржуазно-демократический парламентский режим в духе тех режимов, которые существовали в развитых буржуазных государствах Западной Европы. Политическая власть в этом государстве останется в руках буржуазии. Принимая во внимание экономическую отсталость России, подавляющее число населения которой состояло из неграмотных или полуграмотных крестьян, живших в обширной сельской местности, не могло быть и речи о немедленном переходе к социализму. Внутри России просто не существовало объективных экономических предпосылок для столь радикального изменения.

Задача рабочего класса как самой боевой социальной силы внутри демократического лагеря заключалась в ведении борьбы против царского самодержавия, признавая и допуская в то же время объективные буржуазно-демократические ограничения, налагаемые на революцию уровнем социально-экономического развития страны. Это неизбежно влекло за собой некоторую форму политического альянса с либеральной буржуазией в борьбе против царизма. Сохраняя свою политическую независимость, Социал-демократическая партия не может тем не менее выйти за рамки своей исторически определенной роли оппозиционной силы в структуре демократического движения во главе с буржуазией. Она будет стремиться подвигнуть буржуазный режим так далеко, насколько это возможно, для осуществления программ прогрессивного характера, не ставя под сомнение капиталистический характер экономики и права буржуазной собственности.

Программа Плеханова не представляла собой открытого отрицания социалистических целей. "Отец русского марксизма" с негодованием отрицал бы то, что любое подобное заключение можно вывести из его программы. Скорее, задачи социализма переносились на неопределенное будущее из-за существующего уровня российского социально-экономического развития. В то время как Россия будет постепенно развиваться по капиталистическому пути в направлении хозяйственной зрелости, делающей мыслимым переход к социализму, социал-демократическое движение будет использовать предоставляемые буржуазным парламентаризмом возможности для продолжения политического воспитания рабочего класса, готовя его к окончательному, хотя и отдаленному, завоеванию власти.

Таким образом, Плеханов развивал в самой законченной форме теорию "двух стадий" в революции. Во-первых, буржуазно-демократическая революция и укрепление капиталистического господства. Во-вторых, после более или менее продолжительного периода экономического и политического развития, рабочий класс — завершив по необходимости длительный период политического ученичества — доведет до конца вторую, социалистическую стадию революции.

В течение почти двух десятилетий плехановский анализ движущих сил и социально-экономического и политического характера будущей революции обеспечивал внушительную программную основу, на которой была создана Российская социал-демократическая рабочая партия. Однако, к началу двадцатого века — и, несомненно, вследствие начала революции в январе 1905 года — слабости в перспективах Плеханова начали выходить на поверхность. Исторические рамки, используемые Плехановым, в большой степени опирались на революционный опыт Западной Европы, начиная с Французской революции 1789-1794 гг. Теория двух стадий революции предполагала, что события в России будут протекать старым и привычным образом. Буржуазная революция в России приведет к власти буржуазию, как во Франции. Никакой иной результат невозможен.

Несмотря на свои зачастую блестящие комментарии по поводу диалектики — которую, когда дело касалось абстрактной логики, Плеханов мог объяснять очень хорошо — в его анализе русской революции был очень четко выраженный элемент формальной логики. Как А=А, так и буржуазная революция равна буржуазной революции. То, что Плеханов не сумел принять во внимание, это способ, которым глубокие различия в социальной структуре России, не говоря уже о Европе и мире в целом, оказали влияние на его политическое уравнение и политические расчеты, которые вытекали из него. Вопрос, на который следовало ответить, заключался в том, можно ли было считать буржуазную революцию двадцатого века такой же, какой она была в восемнадцатом веке, или такой, какой буржуазная революция была в середине девятнадцатого века? Ответ на этот вопрос требовал, чтобы категория буржуазной революции была исследована не только с точки зрения своей внешней политической формы, но и с более широкой и более глубокой точки зрения своего социально-экономического содержания.

Ленин и демократическая диктатура

Ленин обратил внимание на эту слабость [Плеханова] в своем анализе Русской революции. Каковы были исторические задачи, спрашивал Ленин, которые были связаны с великими буржуазными революциями? Другими словами, каковы были решающие проблемы социально-экономического, а также политического развития, которые должны были найти свое разрешение в ходе буржуазных революций предыдущих исторических периодов?

Речь шла о ликвидации всех остатков феодальных отношений в деревне и достижении национального единства. В России именно первая проблема являлась наиболее значимой. Доведение до конца буржуазно-демократической революции могло сопровождаться массовым крестьянским восстанием против старых помещиков и экспроприацией и национализацией их крупных земельных владений.

Однако такие меры не могли приветствоваться российской буржуазией, которая, как класс-собственник, не стала бы одобрять экспроприации или стремиться к ее поощрению в любой форме. Хотя национализация земли являлась, в экономическом смысле, буржуазной мерой, которая в долговременной перспективе способствовала бы развитию капитализма, буржуазия слишком глубоко связана с защитой собственности, чтобы такую меру поддержать. Другими словами, не следовало надеяться, что российская буржуазия доведет до конца буржуазную революцию. Поэтому в России буржуазная революция начала двадцатого века, по мысли Ленина, будет иметь такую социальную динамику и примет такую политическую форму, которые коренным образом отличаются от ранних буржуазных революций. Задачи буржуазной и демократической революций могут быть доведены до конца только вопреки контрреволюционному альянсу царского самодержавия с крупной буржуазией, — на основе союза между российским рабочим классом и неимущими бедными крестьянскими массами.

Оставался вопрос: какой должна быть политическая форма государственной власти, которая возникнет из этого масштабного рабоче-крестьянского переворота? Фактически недвусмысленно порывая с плехановской перспективой более или менее традиционного буржуазно-демократического парламентского режима, Ленин предполагал новый и совершенно иной политический результат свержения самодержавия: демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства.

Этим выражением Ленин показывал, что он предвидел правительство самого радикального демократического характера, образованное на основе союза российской социал-демократии и наиболее радикальных в политическом смысле представителей крестьянства. Однако он явно отрицал, что такой революционно-демократический режим будет пытаться осуществить меры социалистического характера. Он писал в марте 1905 года:

"Пытаясь немедленно поставить своей целью социалистический переворот, социал-демократия действительно лишь осрамила бы себя. Именно против подобных смутных и неясных идей наших "социалистов-революционеров" и воевала, однако, всегда социал-демократия. Именно поэтому настаивала она всегда на буржуазном характере предстоящей России революции, именно поэтому строго требовала отделения демократической программы-минимум от социалистической программы-максимум. Забыть все это могут во время переворота отдельные социал-демократы, склонные пасовать перед стихийностью, но не партия в целом. Сторонники этого ошибочного мнения впадают в преклонение перед стихийностью, думая, что ход вещей заставит социал-демократию, в таком положении, взяться вопреки ее воле за осуществление социалистического переворота. Если бы это было так, тогда, значит, неверна была бы наша программа, тогда она не соответствовала бы "ходу вещей": преклоняющиеся перед стихийностью люди как раз и боятся этого, боятся за верность нашей программы. Но их боязнь... неосновательна до последней степени. Наша программа верна. Именно ход вещей подтвердит ее непременно, и чем дальше, тем больше. Именно ход вещей "навяжет" нам безусловную необходимость отчаянной борьбы за республику, именно он практически направит как раз в эту сторону наши силы, силы политически-активного пролетариата. Именно ход вещей неизбежно навяжет нам при демократическом перевороте такую массу союзников из мелкой буржуазии и крестьянства, реальные потребности которых потребуют как раз проведения программы-минимум, что опасения слишком быстрого перехода к программе-максимум являются прямо смешными" [17].

Троцкий и перманентная революция

В конце 1904 года, накануне революционных потрясений грядущего нового года, 25-летний Лев Троцкий дал замечательно оригинальный анализ социально-экономической и политической динамики антицаристской борьбы в России. Он отверг всякий формалистический подход к разработке российских перспектив. Демократическая революция в России в начале двадцатого века не могла просто повторить формы, свойственные антимонархическим революциям пятидесятилетней, а тем более столетней давности. Прежде всего, развитие капитализма в европейском и в мировом масштабе находилось на несравнимо более высоком уровне, чем в предыдущие исторические периоды. Даже российский капитализм, хотя и относительно экономически отсталый по сравнению с самыми развитыми европейскими государствами, обладал капиталистической промышленностью бесконечно более развитой, чем та, которая существовала в середине девятнадцатого века, не говоря уже о веке восемнадцатом.

Развитие российской промышленности, финансируемое французским, английским и германским капиталом и в высокой степени концентрированной в нескольких стратегических отраслях промышленности и в ключевых городах, породило рабочий класс, который, хотя и составлял незначительный процент населения государства, играл огромную роль в его экономической жизни. Более того, с середины 1880-х годов, российское рабочее движение приняло в высшей степени боевой характер, достигнув высокого уровня классового сознания и играя все более видную и последовательную роль в борьбе против царского самодержавия.

Возражение, выдвинутое Троцким не только против перспективы двух стадий революции Плеханова, но также и демократической диктатуры, предположенной Лениным, состояло в том, что обе концепции налагают на рабочий класс самоограничение, которое окажется в ходе действительного развития революции совершенно нереалистичным. Предположение, что между демократической и социалистической стадиями революции существует китайская стена, и что рабочий класс, свергнув царизм, дойдет затем до границы своей социальной борьбы, допустимой в рамках капиталистической системы, было в высшей степени сомнительным. Поскольку рабочий класс стремится защитить и расширить завоевания демократической революции и борется за осуществление своих социальных интересов, он неизбежно придет в конфликт с экономическими интересами работодателей и с капиталистической системой в целом. При таком положении — то есть в ситуации решительного наступления рабочих на реакционного и упорного предпринимателя — какую позицию займут депутаты или министры от рабочего класса, занимающие ответственные посты в правительстве "демократической диктатуры"? Примут ли они сторону предпринимателей, говоря рабочим, что их требования выходят за пределы того, что допустимо в рамках капитализма, и прикажут им прекратить свою борьбу?

Позиция, занятая Плехановым и (после раскола 1903 года в Российской Социал-демократической Рабочей партии — РСДРП) меньшевиками, состояла в том, что социалисты избегут этой политической дилеммы посредством отказа от участия в постцаристском буржуазном правительстве. Требования их перспективы двух стадий принципиально вело к политическому абсентеизму [уклонению от борьбы].

В действительности это означало, что вся политическая власть под предлогом исторической и политической необходимости отдавалась в руки буржуазии. Оставляя в стороне схематический и формальный характер данного аргумента, эта позиция игнорировала политическую реальность, которая состояла в том, что политика, вытекающая из перспективы двух стадий, по всей вероятности приведет к крушению демократической революции как таковой. Принимая во внимание трусливый характер российской буржуазии, ее патологическую боязнь рабочего класса, ее двуличное и, в сущности, капитулянтское отношение к царскому самодержавию, не было оснований полагать, доказывал Троцкий, что российская либеральная буржуазия, когда она столкнется с революцией, будет вести себя сколько-нибудь менее вероломно, чем немецкая буржуазия в 1848-1849 годах.

Что касается формулировки Ленина, то она предвидела революционную диктатуру, в которой социалисты разделяют власть вместе с представителями крестьянства. Однако она не могла указать, какой класс будет преобладать в том правительственном соглашении или как оно будет улаживать внутреннюю напряженность между социалистическими устремлениями рабочего класса и буржуазно-капиталистическими ограничениями демократической диктатуры. Троцкий утверждал, что нельзя найти никакого способа разрешить эту дилемму на основе капитализма или в рамках демократической диктатуры, предложенной Лениным.

Единственной жизненной политической программой для рабочего класса была та, которая принимала за факт, что социальная и политическая динамика русской революции неумолимо вела к захвату власти рабочим классом. Демократическая революция в России (и, в более общем плане, в странах с запоздалым буржуазным развитием) может быть завершена, защищена и укреплена только посредством взятия государственной власти рабочим классом при поддержке крестьянства. В таком случае будет неизбежно решительное вторжение в права буржуазной собственности. Демократическая революция будет принимать во все большей степени социалистический характер.

Трудно понять, особенно 100 лет спустя, воздействие аргументов Троцкого на российских и (в более широком смысле) на европейских социалистов. Доказывать, что рабочий класс в отсталой России должен стремиться захватить политическую власть, что будущая революция примет социалистический характер, — казалось, что это вызов всем положениям, которых придерживались марксисты относительно объективных экономических предпосылок социализма. Экономически развитая Британия была готова к социализму (хотя ее рабочий класс являлся одним из самых консервативных в Европе). Может быть, Франция и Германия. Но отсталая Россия? Невозможно! Безумие!

Предвидение Троцким пролетарской социалистической революции в России определенно являлось интеллектуальным tour de force [проявлением силы]. Но еще более выдающимся было теоретическое понимание, которое позволило Троцкому отрицать то, что рассматривалось как общепризнанное и несомненное возражение перспективе захвата власти рабочим классом и развития революции по социалистическому, а не просто по буржуазно-демократическому пути. Речь идет об аргументе, согласно которому в России отсутствуют экономические предпосылки для социализма.

На это возражение нельзя ответить, если перспективы социализма в России рассматривать в рамках национального развития страны. Нельзя было отрицать, что национальное развитие российской экономики не достигло уровня, необходимого для развития социализма. Но что если Россию анализировать не просто как национальный организм, а как неотъемлемую часть мировой экономики? В самом деле, поскольку рост российского капитализма был связан с притоком международного капитала, российские события можно было понять только как выражение сложного и объединенного мирового процесса.

Когда в 1905 году началась русская революция, Троцкий доказывал, что "капитализм превратил весь мир в единый экономический и политический организм... Это с самого начала придает развертывающимся событиям интернациональный характер и открывает величайшую перспективу: политическое раскрепощение, руководимое рабочим классом России, поднимает руководителя на небывалую в истории высоту, передает в его руки колоссальные силы и средства и делает его инициатором мировой ликвидации капитализма, для которой история создала все объективные предпосылки" [18].

Позвольте мне процитировать оценку, которую я дал несколько лет назад анализу движущих сил российского и международного революционных процессов, проделанному Троцким:

"Идеи Троцкого означали выдающийся теоретический прорыв. Подобно тому, как теория относительности Эйнштейна — другой подарок, данный человечеству 1905 годом, — глубоко и бесповоротно изменила концептуальные представления человека о Вселенной и дала способ решения тех проблем, на которые нельзя было найти ответ в смирительной рубашке классической физики Ньютона, так же и выдвинутая Троцким теория перманентной революции изменила аналитические перспективы для изучения мирового революционного процесса. До 1905 года развитие революции рассматривалось как последовательность национальных событий, результат которых определяется логикой внутренних социально-экономических структур и отношений. Троцкий предложил иной подход: рассматривать революцию современной эпохи как всемирно-исторический в своей сущности процесс социального перехода от классового общества, укоренившегося с политической точки зрения в национальных государствах, к бесклассовому обществу, развивающемуся на основе глобально интегрированной экономики и объединенного в международном масштабе человечества".

"Я не считаю натянутой эту аналогию с Эйнштейном. С интеллектуальной точки зрения те проблемы, которые стояли в начале XX века перед революционными теоретиками, были аналогичны проблемам, с которыми сталкивались физики. По всей Европе был накоплен экспериментальный материал, который не вписывался в общепринятые формулы классической физики Ньютона. Материя, по крайней мере, на уровне субатомарных частиц, отказывалась вести себя так, как ей предписывал мистер Ньютон. Теория относительности Эйнштейна дала новые концептуальные ориентиры для понимания материальной Вселенной".

"Подобным же образом социалистическое движение сталкивалось с потоком социально-экономического и политического материала, который не мог быть адекватно воспринят в рамках существовавших теоретических ориентиров. Дальнейшее усложнение современной мировой экономики сделало невозможными упрощенные трактовки. Влияние мировых экономических тенденций в невиданной прежде степени отражалось на особенностях каждой национальной экономики. Даже в наиболее отсталых экономиках можно было найти — как результат международных инвестиций — элементы самого передового развития. Существовали феодальные и полуфеодальные режимы, политические структуры которых были полны пережитков средневековья, но которые при этом покровительствовали капиталистической экономике со значительной ролью тяжелой индустрии. В странах с замедленным капиталистическим развитием нередко можно было обнаружить буржуазию, которая меньше стремилась к "своей" демократической революции, чем местный рабочий класс. Подобные аномалии не согласовывались с формальными стратегическими рекомендациями, которые исходили из существования социальных явлений, не столь наполненных внутренними противоречиями".

"Великое достижение Троцкого заключалось в разработке новой теоретической структуры, которая отвечала новым усложнившимся условиям в социальной, экономической и политической сферах. В концепции Троцкого не было ничего утопического. Она представляла собой глубокий анализ воздействия мировой экономики на социальную и политическую жизнь. Реалистичный подход к политике и разработка эффективной революционной стратегии были возможны только в такой степени, в какой социалистические партии исходили из объективной предпосылки преобладания интернационального над национальным. Это означало не просто проявление международной пролетарской солидарности. Пролетарский интернационализм, если рассматривать его, не понимая при этом его объективные основания в мировой экономике и не принимая объективные реалии мировой экономики как основу для стратегической мысли, останется лишь утопической идеей, которая, в сущности, окажется бесполезной для программы и практики социалистических партий конкретных стран".

"Исходя из реалий мирового капитализма и признавая объективную зависимость событий в России от международного экономического и политического окружения, Троцкий предвидел неизбежность развития русской революции по социалистическому пути. Российский рабочий класс должен быть готов принять власть и осуществлять, в той или иной степени, меры социалистического характера. Однако, продвигаясь по социалистическому пути, рабочий класс России неизбежно столкнется с ограничениями, которые создают условия данной страны. Как же можно найти выход из этой дилеммы? Он должен связать свою судьбу с европейской и мировой революцией, проявлением которых является, в конечном итоге, и его собственная борьба".

"Такими были представления человека, которому, как и Эйнштейну, исполнилось тогда лишь 26 лет. Выдвинутая Троцким теория перманентной революции позволила создать реалистичную концепцию мировой революции. Эпоха национальных революций подходила к концу — или, точнее говоря, национальные революции могли отныне пониматься лишь в рамках международной социалистической революции" [19].

Позвольте мне суммировать перспективу перманентной революции Троцкого: существуют ли экономические предпосылки для социализма в России или в любой другой стране, доказывал он, зависит, в конечном счете, не от ее собственного национального уровня экономического развития, а, напротив, от общего уровня, достигнутого ростом производительных сил и глубиной капиталистических противоречий в мировом масштабе. В странах с запоздалым капиталистическим развитием, таких как Россия, где буржуазия была неспособна и не желала доводить до конца свою демократическую революцию, рабочий класс будет вынужден выдвинуться как революционная сила, повести за собой крестьянство и все другие прогрессивные элементы общества, взять власть в свои руки и установить революционную диктатуру, начав проводить, насколько могут потребовать условия, вторжения в права буржуазной собственности и осуществлять решение задач социалистического характера. Таким образом, демократическая революция перерастет в социалистическую и приобретет таким образом характер "перманентной революции", сокрушая и преодолевая все препятствия, которые стояли на пути освобождения рабочего класса. Однако, испытывая в национальных рамках недостаток хозяйственных ресурсов, необходимых для социализма, рабочий класс будет вынужден искать поддержки для своей революции в международном масштабе.

И подобная уверенность будет основываться не на утопических надеждах. Напротив, развертывающаяся революция, хотя она и начинается на национальной почве, отзовется на международной арене, обостряя международную классовую напряженность и способствуя радикализации рабочих во всем мире. Таким образом, утверждал Троцкий:

"Завершение социалистической революции в национальных рамках немыслимо... Социалистическая революция начинается на национальной арене, развивается на интернациональной, и завершается на мировой. Таким образом, социалистическая революция становится перманентной в новом, более широком смысле слова: она не получает своего завершения до окончательного торжества нового общества на всей планете" [20].

Теория перманентной революции Троцкого, которая доказывала, что демократическая революция может быть завершена только на основе захвата политической власти рабочим классом, поддержанного крестьянством, низвергала самые базовые оценки российской социал-демократии. Даже в 1905 году, когда революция разворачивалась с энергией, поражавшей всю Европу, меньшевистская фракция РСДРП осмеивала перспективу Троцкого как опасное авантюристическое преувеличение политических альтернатив, открытых перед рабочим классом. Меньшевистская позиция была суммирована в памфлете Мартынова:

"В чем может выразиться эта борьба между пролетариатом и буржуазией за гегемонию в революции? Мы не должны себя обманывать. Предстоящая русская революция будет революция буржуазная: а это значит, что каковы бы ни были перипетии этой революции, хотя бы даже в этих перипетиях пролетариат на момент очутится у власти, она, в конечном счете, обеспечит только в большей или меньшей степени господство всех или некоторых буржуазных классов, и если б она была наиболее удачная, если б она заменила царское самодержавие демократической республикой, то и в этом случае она доставит безраздельное политическое господство буржуазии. Пролетариат не может получить ни всей, ни части политической власти в государстве, покуда он не сделает социалистической революции. Это — то неоспоримое положение, которое отделяет нас от оппортунистического жоресизма. Но если так, то очевидно, что предстоящая революция не может реализовать никаких политических форм против воли всей буржуазии, ибо она будет хозяином завтрашнего дня. Если так, то путем простого устрашения большинства буржуазных элементов революционная борьба пролетариата может привести только к одному — к восстановлению абсолютизма в его первоначальном виде, — и пролетариат, конечно, перед этим возможным результатом не остановится, он не откажется от устрашения буржуазии на худой конец, если дело будет клониться решительно к тому, чтобы мнимой конституционной уступкой оживить и укрепить разлагающуюся самодержавную власть. Но, выступая на борьбу, пролетариат, само собой разумеется, имеет в виду не этот худой конец" [21].

Памфлет Мартынова выражал с почти смущающей откровенностью политическую психологию меньшевиков — которые не только настаивали на буржуазном характере революции, но также считали несчастьем перспективу открытого столкновения с буржуазией. Такое столкновение достойно сожаления, поскольку оно выходит за рамки неприкосновенных буржуазный границ революции. В противовес Троцкому, меньшевики утверждали, что российское социал-демократическое движение "не имеет права соблазняться иллюзией власти..."

В рамках этой лекции невозможно изложить пространную полемику — продлившуюся более десятилетия, — которая была вызвана перспективой Троцкого. Я ограничусь только наиболее важными пунктами. Меньшевики категорически отвергали возможность социалистической революции в России, а большевики, хотя и отрицая любую форму политического приспособления к либеральной буржуазии, также настаивали на объективно буржуазном характере революции.

Как же тогда объяснить изменение политической линии большевиков, которое сделало возможным захват власти в 1917 году? Я полагаю, что ответ на этот вопрос должен быть найден в воздействии начала Первой мировой войны на ленинскую оценку динамики Русской революции. Признание Лениным того факта, что война представляла собой поворотный пункт в развитии кризиса капитализма как мировой системы, вынудило его пересмотреть свою перспективу демократической диктатуры в России. Вовлечение России в империалистическую войну выражало то, что международные условия преобладали над национальными. Российская буржуазия, непреодолимо вовлеченная в реакционную сеть империалистических экономических и политических отношений, была органически враждебна демократии. Завершение неразрешенных демократических задач, стоявших перед Россией, падало на рабочий класс, который мог увлечь за собой крестьянство. И даже несмотря на то, что в изолированной России не существовало экономических предпосылок для социализма, кризис европейского капитализма — существование вызревающего революционного кризиса, искаженным и реакционным выражением которого была сама война — создавал международную политическую атмосферу, которая делала возможным соединение Русской и европейской революций.

Революционные преобразования в России могли обеспечить огромный импульс для вспышки мировой социалистической революции. Вернувшись в Россию в апреле 1917 года, Ленин доводит до конца политическую борьбу за переориентацию большевистской партии на основе интернационалистской политической перспективы, основывавшейся, во всех своих существенных элементах, на теории перманентной революции Троцкого. Это изменение заложило политический фундамент для союза Ленина и Троцкого и для победы Октябрьской революции 1917 года.

Несмотря на возражение г-на Поппера, согласно которому невозможно предсказывать будущее, события 1905 года, 1917 года и последующие революции двадцатого столетия упрямо склонялись к тому, чтобы разворачиваться совершенно так, как говорил Троцкий. В странах с запоздалым буржуазным развитием национальный капиталистический класс каждый раз доказывал, что он неспособен довести до конца свою демократическую революцию. Рабочий класс сталкивался с задачей завоевания государственной власти, принимая ответственность за завершение демократической революции, и, делая это, он нападал на основы капиталистического общества и начинал социалистическую трансформацию экономики. Снова и снова в той или иной стране — в России в 1917 году, в Испании в 1936-1937 годах, в Китае, Индокитае и Индии в 1940-х годах, в Индонезии в1960-х, в Чили и по всей Латинской Америке в 1970-х, в Иране в 1979 году и в многочисленных ближневосточных и африканских странах в течение длительной послеколониальной эпохи, — везде судьба рабочего класса зависела от той степени, в какой он признавал и действовал в соответствии с логикой социально-экономических и политических событий, которую проанализировал Троцкий в начале двадцатого века. Трагично то, что в большинстве случаев этому анализу противостояли бюрократии, которые доминировали над рабочим классом в этих странах. Результатом становилось не только поражение социализма, но и неудача самой демократической революции.

Однако этот опыт, несмотря на свой трагический характер, доказал удивительную точность и неувядающую актуальность анализа Троцкого и, в конечном счете, решающее жизненно важное значение марксизма как научной революционной перспективы.

Примечания:

[1] "Historicism," in Popper, Selections, ed. David Miler (Princeton: Princeton University Press, 1985), p. 290.
[2] The Poverty of Historicism (London and New York: Routledge, 2002), pp. xi-xii.
[3] The Poverty of Historicism, p. 106.
[4] Georg Lukбcs, The Ontology of Social Being, Volume 2: Marx (London: Merlin Press, 1978), p. 103.
[5] The Poverty of Historicism, p. 1.
[6] Dreams of a Final Theory: The Scientist's Search for the Ultimate Laws of Nature (New York: Vintage, 1994), pp. 36-37.
[7] Цитируется Г. Плехановым в работе Первые фазы учения о классовой борьбе. — Избранные философские произведения. В 5-ти томах, т. 2, М., 1956, с. 467.
[8] A History of Socialist Thought : Volume I: The Forerunners 1789-1850, (London: Macmillan & Co., 1953), p. 2.
[9] Quoted in Hal Draper, Karl Marx's Theory of Revolution, Volume IV: Critique of Other Socialisms (New York: Monthly Review Press, 1990), p. 8.
[10] Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., 2-е изд. Т. 4, с. 426-428.
[11] В работах Александра Герцена дана блестящая характеристика реакции либеральной буржуазии на появление рабочего класса как политической силы в течение переворотов 1848 года: "Либералы всех стран, со времени Реставрации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слез несчастного, во имя страданий притесненного, во имя голода неимущего, они радовались, гоняя до упаду министров, от которых требовали неудобоисполнимого, они радовались, когда одна феодальная подставка падала за другой, и до того увлеклись, наконец, что перешли собственные желания. Они опомнились, когда из-за полуразрушенных стен явился — не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле — пролетарий, работник с топором и черными руками, голодный и едва одетый рубищем. Этот "несчастный, обделенный брат", о котором столько говорили, которого так жалели, спросил наконец, где же его доля во всех благах, в чем его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок! " [Герцен А.И. С того берега // Герцен А.И. Сочинения, в 9 тт. М., 1956, т. 3, с. 280].
[12] Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. — 2-е изд., т. 7, с. 260-261.
[13] Там же, с. 261-262.
[14] Там же, с. 265
[15] Там же, с. 267.
[16] Цит. по: Плеханов Г.В., Избр. филос. произв. В 5 тт. М., 1956, т. 1, с.165.
[17] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 23-24.
[18] Цит. по: Троцкий Л.Д., Перманентная революция, Кэмбридж, 1993, с. 169.
[19] "Toward a Reconsideration of Trotsky's Legacy and His Place in the History of the 20th Century", World Socialist Web Site, June 29, 2001, http://www.wsws.org/articles/2001/jun2001/dn-j29.shtml
[20] Цит. по: Троцкий Л.Д., Перманентная революция, Кэмбридж, 1993, с. 306.
[21] Троцкий Л.Д., Перманентная революция, Кэмбридж, 1993, с. 39-40 (выделено Мартыновым).