Во втором томе мемуаров Яроцкого, «Золотая Колыма», рассказывается о его жизненном опыте на Колыме, на северо-востоке Сибири. Возможно, это было самое страшное место из всего «архипелага» сталинских трудовых лагерей, где вдоль реки Колымы были выстроены десятки лагерей-тюрем. Заключенные работали на золотых приисках и лесоповале, зачастую на лютом морозе, без соответствующей одежды и достаточного питания. Узники лагерей гибли тысячами.
Будучи молодым инженером в Народном комиссариате путей сообщения (НКПС), Яроцкий стал жертвой кампании 1935 года против инженеров, работавших в этом органе власти. Наркому Лазарю Кагановичу, которым Яроцкий восхищался за его деловитость и компетентность, было поручено состряпать нелепое обвинение против своих подчиненных. Это произошло всего через несколько месяцев после убийства Кирова 1 декабря 1934 года, ставшего предлогом для развязывания Сталиным Большого террора.
Основание для ареста Яроцкого дает представление об атмосфере того времени: вместе с другими инженерами Яроцкий был соавтором статьи, призывавшей к увеличению капиталовложений в ремонт советских железных дорог. Они подсчитали, что капитал железных дорог расходуется гораздо быстрее, чем ожидалось, и что к концу второй пятилетки затраты на ремонт станут насущной необходимостью. В частности, они отмечали, что поезда повреждаются из-за их чрезмерной эксплуатации. Из-за этой статьи были арестованы десятки высококвалифицированных инженеров, и практически все они либо были убиты, либо на десятилетия затерялись в лагерях.
В последующие месяцы и годы НКПС, имевший стратегическое значение для усилий Советского Союза по развитию передовой экономики, стал после Красной армии советским государственным органом с самым большим числом жертв во время Большого террора.
Яроцкий был арестован 10 ноября 1935 года и заключен как «контрреволюционер» в Бутырскую тюрьму в Москве, к тому времени уже заполненную бывшими и действующими оппозиционерами, которые были в массовом порядке арестованы после убийства Кирова. В апреле 1936 года Яроцкого этапировали на Колыму в Сибирь.
Здесь он и тысячи других заключенных были направлены на разработку золотых месторождений. Он прошел через ужасные испытания голодом, каторжными работами в экстремальных погодных условиях, постоянным террором и унижениями политзаключенных со стороны реальных преступников, убийц и насильников, которым бюрократия фактически позволила управлять лагерями.
Он описывает разные этапы целенаправленного подавления и расстрела старых большевиков и социалистических противников сталинизма, представителей Левой оппозиции.
По прибытии на Колыму он стал свидетелем протеста оппозиционеров-троцкистов.
В первых числах июня с очередным пароходом на Колыму было отправлено около пяти тысяч заключенных. Этап вышел из лагеря колонной по четыре человека и двинулся через город в бухту Золотой Рог, где шла посадка. Когда колонна проходила через центр города, большая группа ленинцев, примерно человек 200, запела «Варшавянку». Конвой начал стрелять в воздух, посадил колонну, но и сидя они пели «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут…», потом «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Можно себе представить, как звучали слова великой революционной песни, так соответствующие моменту: «Вы отдали все, что могли за него…» — «…и шли вы, гремя кандалами…» Они хотели показать народу, что на Колыму гонят революционеров, тех, кто сделал революцию, кто не боялся погибнуть за народ и за правое дело (153–154).
Яроцкий прекрасно осознавал, что Большой террор был направлен на уничтожение большевистской партии и искоренение всех революционных традиций:
Ленинская партия была союзом единомышленников, сталинская партия — это аппарат для осуществления воли вождя. К этому времени нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми. Те, кто привыкли думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения, были не только не нужны, а вредны и подлежали уничтожению (357).
1937 год явился вершиной террора. Помимо тех, кто был арестован, судим без какого-либо судебного разбирательства и расстрелян в Москве и других городах, в этом и следующем, 1938 году, в лагерях в массовом порядке были казнены политические заключенные, многие из которых являлись старыми большевиками или левыми оппозиционерами.
Особой мишенью для террора становились теперь и иностранцы. Яроцкий вспоминает, что он делил свою камеру (в 1937/1938 годах его ненадолго отправили обратно в тюрьму, а затем вернули на Колыму) с летчиком по фамилии Явно, польским евреем по происхождению, который бежал в Советский Союз в начале 1920-х годов и выучился на летчика в Красной армии.
Забрали его как перебежчика. Тогда была директива: отправить в лагерь всех, кто перешел из-за рубежа… Брали и иностранных коммунистов, безработных, убежавших от великого кризиса начала тридцатых годов, людей, поверивших в то, что СССР — родина трудящихся всего мира, и все это делалось именем партии, которая была основана Лениным под лозунгом интернационализма и братства народов. … Если бы Сталин мог, то он посадил бы и Джона Рида как перебежчика. … Когда думаешь о разгроме перед войной польской и германской коммунистических партий, совершенно не фашистами, а Сталиным, невольно приходит мысль о том, можно ли было сделать больше для дискредитации идей Октябрьской революции, чем было сделано? (271)
Однако больше всего Яроцкого беспокоила судьба старых большевиков, которыми он так восхищался в юности. В конце своих воспоминаний он поднимает вопрос:
Почему эти люди погибли такой жалкой смертью, почему протесты, которых никто не слышал, голодовки, о которых никто не узнал, были крайней мерой?... основная масса, в особенности бывшие члены партии, были людьми, которые в фашистских лагерях немедленно организовали бы подпольное движение сопротивления, и если бы и погибли, то как революционеры. Почему же такая жалкая смерть…?
Это финиш, конец пути, в начале которого лежали страх перед арестом, публичные разоблачения вчерашних друзей, побои при следствии, подлые лживые показания на себя и на товарищей, стремление уже там, за страшной чертой, по ту сторону советской жизни, показать, что я свой, что сижу по недоразумению, и так до последнего окрика и последнего удара.
Были исключения, были люди, понимавшие ход истории и шедшие навстречу гибели с поднятой головой, но и те не смогли переступить черту вооруженного сопротивления против своей власти (316–317).
Хотя замечание Яроцкого является очень продуманным, в нем нет подлинного объяснения.
Тот факт, что не было оказано успешного сопротивления террору бюрократии, был, прежде всего, связан с развитием мировой революции. Именно эта задержка революции, в сочетании с отставанием в развитии преимущественно сельскохозяйственной российской экономики, привела в первые годы после революции к возникновению бюрократии. Программа «социализма в одной стране», находившаяся в прямом противоречии с базовыми принципами революции 1917 года, обеспечила платформу для защиты интересов бюрократии.
Поражения революции в Германии, Британии, Китае, а затем в Испании, в 1920-е и 1930-е годы были в значительной степени обусловлены оппортунистической и националистической политикой сталинизированного руководства Коммунистического Интернационала.
Вызванная этим деморализация не только международного, но и советского пролетариата была главным фактором во всех событиях в Советском Союзе 1930-х годов. Троцкий отмечал в то время, что возрождение классовой борьбы на международном уровне оказало бы мощное влияние на сознание советских масс. Перспектива победы революции в Германии или другой стране уничтожила бы чувство изоляции и окружения и прибавила бы смелости советскому рабочему классу в борьбе против ненавистной советской бюрократии.
Действительно, хотя Большой террор и стал возможен благодаря временному триумфу капиталистической реакции, в конечном счете, он проистекал из глубокой слабости советской бюрократии. Ей постоянно угрожали советский рабочий класс, возможное продолжение революции, а также революционные традиции 1917 года.
Это также объясняет, почему Яроцкий оказался среди тех, на кого был нацелен террор. Не будучи ни видным большевиком, ни троцкистом, ни даже членом Коммунистической партии, Яроцкий принадлежал к поколению, прошедшему через опыт революции. Традиции большевизма и марксизма наложили глубокий отпечаток на этот слой.
Главной мишенью террора являлся троцкистско-социалистический авангард оппозиции сталинизму. Представители этой группы, за очень редким исключением, оказались убиты. Это был, по меткому выражению российского историка Вадима Роговина, «политический геноцид». Однако этот процесс политической контрреволюции и уничтожения означал не только то, что должны были быть убиты троцкисты и тысячи социалистов Советского Союза и зарубежья. Всех, кто соприкасался с революционной культурой и традициями, породивших революцию 1917 года и Левую оппозицию Троцкого, нужно было уничтожить, либо заставить замолчать, отправив в лагеря. Террор, по выражению Варлама Шаламова, был нацелен на всех, кто помнил «неправильную часть русской истории».
Воспоминания Яроцкого являются убедительной демонстрацией того факта, что, несмотря на эту жестокую сталинистскую реакцию против революции 1917 года, влияние Октябрьской революции и борьбы Левой оппозиции на советский рабочий класс и интеллигенцию, каким бы искаженным и плохо понимаемым оно ни было, оставалось огромным и глубоким. Историческое осознание этих колоссальных битв, хотя и сильно пострадало, не могло быть полностью уничтожено сталинизмом. Об этом ясно свидетельствуют обстоятельства, при которых Яроцкий пришел к написанию своих мемуаров в 1960-е–1970-е годы.
В конце 1940-х годов на Колыме Яроцкий познакомился с рядом деятелей, связанных с Александром Воронским — ведущим литературным критиком Левой оппозиции. Среди них был Варлам Шаламов, который сейчас широко признан в качестве одного из величайших русских писателей. Шаламов, хотя и не являлся членом партии, был сторонником Левой оппозиции в 1926–27 годах и был арестован за распространение оппозиционных листовок. Шаламовское понимание литературы находилось под сильным влиянием Воронского, и впоследствии он назвал свои Колымские рассказы «пощечинами сталинизму».
Яроцкий также познакомился на Колыме с дочерью Воронского, Галиной Воронской, и ее мужем — Иваном Исаевым. Все они останутся друзьями на ближайшие десятилетия, будут поддерживать переписку и писать свои воспоминания о пережитом.
Как отмечает литературовед Нина Малыгина в своем предисловии к мемуарам Яроцкого, значимым образцом для подражания для всех них стала полубеллетризованная автобиография Воронского За живой и мертвой водой, которую Галина Воронская смогла переиздать в Советском Союзе в 1970-х годах. Написанная в 1920-е годы, книга вдохновляла тогдашних левых оппозиционеров и знакомила их не только с историей большевистской партии, но и с методами конспиративной работы, которые использовались ранее при царизме, однако при сталинизме вновь стали жизненно важными для приверженцев революционной тенденции.
Яроцкий писал свои мемуары с 1965 по 1976 год — в то время, когда брежневский режим занимался реабилитацией Сталина. Значительные слои интеллигенции, прежде всего те, кто известен как «диссиденты», резко сдвинулись в этот период вправо — после вторжения стран Варшавского договора в Чехословакию и подавления Пражской весны в 1968 году. Многие среди них после этого полностью отмежевались от социализма и наследия Октябрьской революции.
Мемуары Яроцкого являются еще одним свидетельством того, что, в то время как все более антикоммунистические слои диссидентского движения доминировали во влиянии на интеллектуальные течения в Советском Союзе, подлинно левые тенденции продолжали существовать, но были загнаны в подполье и подавлялись бюрократией с величайшей свирепостью. Зачастую они были не в состоянии опубликовать свои работы и мемуары до самого конца существования Советского Союза или даже после его упразднения.
Сам Яроцкий был реабилитирован в сентябре 1956 года. Однако он с огромным скептицизмом воспринял ограниченные разоблачения преступлений Сталина, сделанные Никитой Хрущевым в своей «секретной речи» в феврале 1956 года. Как и многие рабочие и представили социалистической интеллигенции времен «оттепели», Яроцкий чувствовал, что необходимо «вернуться к настоящему Ленину». Но он, будучи отрезан от Четвертого Интернационала, основанного Троцким в 1938 году, не понимал, как этого можно достичь. В письме Шаламову в декабре 1961 года он писал:
…у меня нет уверенности, что ликвидация культа личности не ограничится перенесением праха и устранением Кагановича и прочих. Вот если бы перестроили наше государства по заветам Ильича, так, как он писал в «Государстве и революции», вот тогда бы я сказал, что культ ликвидирован (38–39).
В конце своих воспоминаний он отмечал:
Так же, как и вся политика Хрущева в этом вопросе, все было половинчато, противоречиво, было полуправдой, без выводов и обобщений. Хрущев даже не опубликовал свой доклад на ХХ съезде, он ниспровергал идол сталинизма, но тут же сооружал собственный. Он ничего не сделал для изменения основ общественного строя, ограничившись верхушечными реформами, и пал жертвою дворцового заговора, немыслимого в демократической стране (359).
Эти комментарии являются замечательным свидетельством того факта, что левая оппозиция сталинистской бюрократии действительно существовала в послевоенном Советском Союзе, хотя и оставалась без программы и организации. Несомненно, что великая трагедия Яроцкого и его поколения состоит в том, что, несмотря на их твердую приверженность Октябрьской революции и ненависть к сталинизму, они остались отрезанными от программы троцкизма и Четвертого Интернационала.
Это историческое преступление явилось результатом не только сталинизма, но и паблоистского ревизионизма — тенденции, возникшей внутри Четвертого Интернационала. Отвергая проделанный Троцким анализ контрреволюционной роли сталинизма, паблоисты распространяли иллюзии относительно якобы «левого» крыла бюрократии — его представителем они считали в том числе Хрущева — и стремились ликвидировать троцкизм, растворив его в рядах этого крыла. Подобная ориентация помогла сталинизму в его стремлении отрезать кадры Четвертого Интернационала от таких деятелей, как Яроцкий, и многих других в Восточной Европе и Советском Союзе, которые, несомненно, искали социалистическую основу для защиты Октября и борьбы с бюрократией.
Эта вынужденная изоляция социалистов в СССР была сломлена только в конце 1980-х и начале 1990-х годов. Изгнав паблоистов из Четвертого Интернационала в ходе раскола с британской Революционной рабочей партией (WRP) в 1985–86 годах, Международный Комитет Четвертого Интернационала смог напрямую вмешаться в процесс кризиса сталинизма. Лидеры МКЧИ ездили в Советский Союз и устанавливали прямые контакты с молодежью и рабочими. Наиболее важными среди этих взаимоотношений стали связи между МКЧИ и Вадимом Роговиным, который много лет работал в одиночестве над установлением исторических фактов о борьбе Левой оппозиции против сталинизма и теперь смог написать семитомную историю этой борьбы.
К сожалению, к тому времени Яроцкого, который умер в 1983 году, уже не было в живых. Прекрасно понимая, что его мемуары не увидят свет в Советском Союзе, пока он жив, он тем не менее отказался от их публикации на Западе, опасаясь, что ими не так, как нужно, воспользуются антикоммунисты. Однако он по-прежнему был убежден, что, в конце концов, они найдут свою аудиторию в России, даже если на это уйдут долгие годы.
Он не ошибся. Публикация его мемуаров в России много десятилетий спустя говорит о том, что, несмотря на грандиозные преступления сталинизма, приведшие к реставрации капитализма и ко всей путанице в головах как результату этого, широкие слои населения проявляют значительный и серьезный интерес к великим историческим вопросам XX века.
Внучка Воронского, Татьяна Исаева — которая много лет работала над восстановлением рукописей своего деда и впервые опубликовала их сама, — а также Нина Малыгина достойны большой похвалы за ту службу, которую они сослужили рабочим, представителям интеллигенции и молодежи не только в России, но и в международном масштабе. Прошлогоднее издание второго тома воспоминаний Яроцкого прекрасно отредактировано и включает в себя аккуратные сноски, а также вступительную статью Малыгиной, помещающую произведение в более широкий литературный и исторический контекст.
В условиях прокси-войны НАТО против России на Украине, а также неустанного, реакционного и невежественного очернения русского народа, русской истории и русской культуры [правящими элитами империалистического Запада] перевод мемуаров Яроцкого ради того, чтобы их смогла прочесть широкая международная аудитория, стоит на повестке дня. Эти воспоминания могут сыграть существенную роль в воссоединении новых поколений социалистов с великими историческими традициями социалистического движения и интеллигенции России в борьбе за завершение мировой социалистической революции в XXI веке.